Нет, с тобой будет по-другому. У каждого свой страх — и своя смерть».

— Ты будешь смеяться, но здесь все указывает на Светку, — сказал Дима, закрыв глаза, — и тут же открыл их снова: под веками закопошились, забегали муравьи. — То есть на меня. Ну, что я отомстил за нее.

— Где? — вытаращил глаза Стоцкий.

— Это ее слова. Про то, что смерть — не самое страшное. Я только что их вспоминал.

— Подобное мнение, скажем так, не ее открытие. А больше ничего, указывающего на тебя, я не наблюл. Извини, конечно, но или ты сам кретин, или меня считаешь кретином. Чтобы ты сам подбросил против себя улику?

— А если я на это и надеялся? Что ты так подумаешь? — запальчиво возразил Дима.

Стоцкий нахмурился:

— Я что-то не пойму, ты мне доказываешь, что это твоих рук дело?

— Сдурел?

— Тогда не надо мне говорить, что я должен, а что не должен думать. Конечно, ты мог написать это письмецо. И Свирин. И кто-нибудь еще. А ты видишь намек на Светлану, потому что хочешь его видеть.

— А что тогда за призрак? — не сдавался Дима.

— Призрак коммунизма! Митька, за двадцать лет они все могли такого дерьма накопить! Ты же ничего о них не знаешь. Это для тебя их сюжет со смертью Светланы кончился. Но они-то жили дальше.

Дима не мог не признать, что Валентин прав. Но все равно он ничего не понимал. Если Сергея убил Олег, или Генка, или они вместе, то зачем письмо? Для отвода глаз? Чтобы следствие подозревало его, Диму? А если это сделал кто-то другой, то кому этот самый другой хотел отомстить? И за что? Погиб Сергей, но письмо подбросили Олегу. Чтобы запугать, предупредить, что он следующий? А если все-таки дело в Свете, то кому понадобилось вспоминать о ней через двадцать два года?

— Кое-что мне эксперт сразу сказал про записочку, — продолжал тем временем Валентин. — Принтер, конечно, не пишущая машинка, характерные дефекты редко встречаются, найти маловероятно.

— Знаешь, пишущую машинку, даже с характерными дефектами, — перебил Дима, — найти можно, только если преступник полный осел и печатает дома, на работе или еще где-нибудь поблизости. Так что про принтер?

— Принтер лазерный, качественный, картридж новый или недавно заправленный — буквы на оригинале жирные и блестящие. Интересный шрифт, заголовочный. Называется «Футура Евгения». В стандартном комплекте компьютерных шрифтов его нет, только в специальных наборах на дисках. Или в оформительских программах. Я еще хочу отдать эту писульку на психолингвистическую экспертизу. Если возьмут, конечно, текст маловат.

— Это что, автора определять? — удивился Дима.

— Да нет, автора определяет сравнительная филологическая экспертиза. А психолингвистическая по особенностям текста определяет особенности личности.

Дима уже собрался уходить, но в дверях остановился и задал вопрос, который все это время не давал ему покоя:

— Скажи, Валька, ты так активно на меня наехал сначала, даже Димой обозвал. Ведь засомневался во мне, да? Если честно?

Валентин сконфуженно засмеялся.

— Ладно, Митька, не сердись. Занесло. Так эти орлы на меня наехали танком: «Сиверцев — убийца! Он решил отомстить!». Потом твой выход. Я даже задумался, стоит ли тебе письмо показывать. Ты ведь ее очень любил?

— Да. Очень. Знаешь, Валька, — сказал Дима тихо, — иногда мне кажется, что я до сих пор ее люблю.

— Так не бывает. Любовь — как аккумулятор, требует постоянной подпитки. А ты любишь свои воспоминания. Любишь любовь, которая была, свои неосуществленные мечты, — вздохнул Стоцкий. — Уж я-то знаю. Когда отношения обрываются… в полете, их всегда трудно забыть. Поверь, если бы Светлана вдруг чудом воскресла, ничего хорошего из этого не вышло бы…

Никогда еще Олегу Свирину не было так страшно. Нет, конечно, в детстве он много чего боялся: темноты, пауков, привидений. Боялся остаться дома один. Боялся тех, кто старше и сильнее. Потом, став взрослым, он перестал бояться чего-либо вообще. Но то, что происходило с ним сейчас, было просто ужасно…

Олег родился семимесячным, маленьким и хилым. Еще в младенчестве он переболел всеми возможными и невозможными детскими хворями. Когда годовалый Олег во второй раз попал в больницу с диагнозом «двусторонняя пневмония», врачи были уверены: не жилец. Но он выкарабкался.

До трех лет мама с папой сдували с него пылинки и присматривали за каждым шагом. Закутанный во всевозможные шарфы и платки поверх шубы и шапки, едва переставляя обутые в валенки ноги, Олег чинно прогуливался по заснеженным аллеям парка, держась за мамину руку. Он смертельно завидовал другим детям, которые ныряли в сугробы и лепили снежных баб — мокрые, встрепанные, расхристанные! А сколько других замечательных вещей было для него под запретом! Мороженое, например. Или собака.

Когда Олегу исполнилось три года, мама вышла на работу, отдав его в детский сад. Садик он ненавидел. Как назло, и мальчики, и девочки в группе подобрались крупные, рослые. Новенький был среди них настоящим лилипутом. Кроме того он оказался плаксой и ябедой, обижать которого — сплошное удовольствие. Его дразнили и били — он плакал и жаловался. Обидчиков наказывали, после чего Олега снова лупили, еще сильнее. Он постоянно был один — хмурый, обиженный. Никто не хотел даже становиться с ним в пару на прогулке. Воспитательницы устали объяснять ребятам, почему не надо обижать Олега, а Олегу — почему не надо реветь и жаловаться.

Зато на даче все менялось просто по волшебству. В их маленькой группке Олег имел неоспоримое преимущество: он был старше всех на целый год, а Светки — даже на два. Это для взрослых подобная разница не играет никакой роли, а для детей год жизни — целя эпоха. Особенно если этот год отделяет Большого Парня, школьника, от детсадовской малышни!

Намаявшись за девять месяцев в садике, а потом и в школе, где его так же не любили и презирали, три летних месяца Олег отрывался по полной программе. Не зря говорят, что нет страшнее пана, чем бывший холоп. Обреченный с раннего детства на одиночество, он стал наблюдателем. С исследовательским любопытством подмечал слабые и сильные стороны людей, и, дорвавшись до власти, — пусть временной, только на лето — с успехом использовал плоды своих наблюдений.

Власть дурманила, пьянила, она была слаще самой спелой малины. Заставить другого, быть может, более умного, более сильного, действовать по своей воле — что может быть приятней и желанней? Он наслаждался, убеждая друзей сделать то, что они никогда не сделали бы сами. При этом ему вполне хватало изворотливости, чтобы выйти сухим из воды. Когда всю компанию ловили на соседской вишне, инициатор набега, издали заметивший появление хозяина, но промолчавший, был уже далеко. Слыша вопли Сергея, которого отец лупил флотским ремнем, глядя, как зареванную Светку отправляют полоть ненавистную морковку, Олег испытывал неизъяснимое удовольствие.

Тем не менее было одно «но», многие годы отравлявшее ему радость власти. «Но» звали Димка Сиверцев.

Олег довольно быстро сообразил, кто и почему ему подчиняется. Толстяк Сережка был слабым по натуре и попадал под влияние любого, в ком чувствовал силу. Генка, мягкий и глуповатый, всячески пытался избежать конфликтов. Со Светкой — проще простого: самая младшая, девчонка — заведомо в самом невыгодном положении.

А вот Димка… Олег чувствовал в нем скрытую силу. Это был конкурент. Заноза в заднице. Хотя Димка ни разу открыто не пошел ему наперекор, Олег знал: он может. Казалось, Димка снисходит до него из заоблачной дали. Подчинение сильного более слабому в силу каких-то неведомых ему обстоятельств бесило Олега больше явного неповиновения. Он ненавидел Димку и боялся. Позволяя себе в открытую тиранить и унижать Сергея, больно задевать Генку и Свету, Сивого, как он звал за глаза Димку, старался укусить только исподтишка. Но это доставляло мало радости. Димка или вообще не замечал его подколов, или делал вид, что не замечает.