Конечная остановка трамвая закруглялась рельсами на бездомном пустыре. Хорошо, что в городе существовала эта проплешина, сразу мне понравившаяся, вся заросшая дикими кустами. Именно сюда, на незастроенное ничем городское пространство на берегу моря я принёс мои — теперь мои — деньги, чтобы их спрятать. Не в квартире же прятать, по-дурацки.

По пустырю протекала мелкая, с захламлённым дном речушка. Через неё зачем-то перебросили несколько каменных мостов, а её берега и устье обложили гранитом, хотя никто на этих берегах не жил, кроме благородной стаи бродячих собак — вольного союза животных душ, объединившихся, чтобы противостоять чёрствости людей и города.

Под один из мостов, самый близкий к морю, я спустился с денежным мешком. Я выбрал это место заранее. Одна из гранитных плит треснула, уголок откололся, и его можно было вынимать. За осколком, если его неплотно задвигать на место, образовывалось пустое пространство — неплохой тайник для меня, для того, что я туда положу. Тем более, что и жил-то я не очень далеко, в ближайшем микрорайоне густых человеческих ульев-домов.

Я запихивал мешок с деньгами в холодную каменную щель, когда мысленно услышал его — прячущегося шакала, стервятника, высматривающего, как похитить мою добычу. Не подавая вида, я заложил на место тяжёлый осколок гранита и закрыл деньги в тайнике. Один из пистолетов не лёг в гранитную щель, а незаметно перебрался в мой карман. Потом я неспеша оглянулся, нарочито рассеивая взгляд. Мост нависал низко, увидеть меня с берегов было невозможно, разве что издали, так далеко, что и не понять было бы, что я тут делаю. Гад притаился где-то совсем рядом, под мостом. Я слышал, как копошились его мысли, лихорадочно и радостно: «Вот, уйдёт. Сейчас, сейчас уйдёт. Сразу метнусь — посмотрю. Перейду на ту сторону и гляну, чо он там сховал, придурок. Точняк, что-то стоящее». Значит, мой враг засел под мостом на том берегу.

Я спокойно вышел из обзора другого берега, быстро поднялся по ступеням на мост, прыгая через две на третью, и перебежал на противоположный берег. Тут я нащупал в кармане куртки пистолет, не вынимая, на ощупь снял с предохранителя и начал медленно, шаг за шагом, сходить вниз, под мост, внимательно выглядывая из-за высокого парапета.

Он сидел в ближайшем ко мне углу и вертел головой, озираясь. Посмотреть наверх ему не хватало ума. Увидев его, я почти одновременно почувствовал его вонь. Не запах, а именно вонь. Бездомные просто не могут пахнуть, потому что смердят. Между тем, любая бродячая собачка местной стаи обладала своим запахом и не собиралась с ним расставаться. А среди людей способны вонять не только бездомные, ещё как способны. Уж я-то точно знаю.

Бездомный намеревался залезть в мой тайник и обобрать меня. Он не сомневался в том, что сделает это. Я вывел его из состояния благодушия:

— Эй! Ты что тут делаешь?!

Бездомный резко обернулся, вскинул голову, наткнулся на мой взгляд, как на железную палку, и испуганно ответил:

— Ничего не делаю.

Но тут он узнал меня, и в глубине его зрачков легко промелькнул насмешливый вызов. Он и не думал отказываться от мысли оставить меня в дураках. Он полагал в этом своё неотъемлемое право.

Я не стал больше говорить бесполезных слов. Совсем. Я быстро вошёл под свод моста и вынул пистолет. В обрывавшихся мыслях бродяги мелькнуло: «Видел меня, сука. Всё. Убьёт». Бродяга заскулил и начал быстро уползать от меня, даже не догадываясь встать на ноги. Когда он оборачивался, я видел, что его глаза широко-широко открыты. Я знал, что эти глаза — глаза жертвы, пустые, жалкие, мокрые глаза, совсем не вызывающие жалости своей бессмысленной пустотой. Я знал, что его глаза уже умерли, а слова, мольбы о пощаде, которые бормотал его рот — ничего уже не значили ни для него, ни для меня. Мы оба оказались по ту сторону неубийства: не вернуться.

Стрелять оказалось удобно. Пуля опередила выстрел результатом — мокрой дыркой. Я застрелил его в затылок, а потом, кривясь от отвращения, каким-то обломком доски столкнул его грязное тело в воду. Тело пробило тонкий ледок и упало на дно рядом с гранитным берегом. Сверху я утопил два листа ржавого железа, о которые порвал куртку, когда тащил их со свалки. Получилось так, что если долго-долго приглядывался сквозь воду, то с большим трудом на захламлённом дне угадывался драный левый ботинок бродяги, но никто не догадался бы, что в этом ботинке гниет чья-то нога. Весной, когда вода прогреется, мальки весело склюют его полуразложившиеся губы и всё мягкое, что найдут.

Глядя на прозрачную воду полыньи, я недолго поразмышлял, близко подпуская наплыв ассоциаций. Пожалуй, если бы меня — человека — убивали несколько недель назад, и я бы вот так же безумно смотрел влажными круглыми глазами животного на своего палача, так же мерзко дрожал бы всем телом, исходил вонючей мочой и лихорадочно бормотал: «Не убивай. Только не убивай…Не убива-а-а-а…» Но теперь прежнего себя, не имеющего сути, я будто казнил выстрелом в затылок. Получилось символично. И задумываться не о чем.

Когда жизнь шла хорошо, когда было полно еды и самок, когда довольство стало постоянным состоянием — именно тогда и приходил страх перед тем, что всё когда-нибудь заканчивается. Не просто страх, а ужас. Ужас этот — ужас смерти, ведь со смертью этот чудесный мир исчезнет навсегда. Навсегда!

Ужас смерти сжимал меня порой. Ужас вползал в мою пещеру, подбирался ко мне, семеня лапками, на кончиках коготков, и сдавливал мои сердца. И наслаждение счастьем существования сразу же сменялось паникой безысходности. Я понимал, что небытие само по себе — ничто, не имеющее формы. Но вот страх небытия выглядел отвратительно: пучок клешней — чтобы терзать ими мои сердца, шипастый хвост — чтобы взболтать им мой мозг, широкая пасть с узкими гибкими слюнявыми губами — чтобы высосать мою радость.

А ещё у страха отвисало широкое толстое брюхо — оно наваливалось и давило на меня. Я лежал в своей пещере, раздавленный бессмысленностью существования — ведь это существование не могло не закончиться смертью. Моё бренное, моё совершенное тело не могло не перестать существовать когда-нибудь. Тело не могло не забрать с собой в небытие и меня — мыслящего, яркого, такого живого. Разве не бессмысленно?

Именно тогда или чуть раньше я начал различать себя и вмещающее меня тело. С тех пор я перестал воспринимать себя только мускулистым мешком мяса, моё понимание «Я» невероятным образом оторвалось и устремилось к бесконечности. И я, возможно, благодарен тому шипастому толстому страху — вероятно он и освободил меня от себя самого.

Победить страх перед умиранием и небытием невозможно — это инстинктивный страх. Заглушить или ослабить — вот и всё, пожалуй, чего можно добиться. И я заглушал и ослаблял — силился преодолевать страх, как мог. Заглушал радостями жизни. Ослаблял обыденными заботами — охотой, схватками с другими хищниками. Но не мог сдаться скользкой, чуждой банальности: «Все там будем», — выдуманной добычей глупостью, чтобы спокойно есть, пить и развлекаться, ни в коем случае не худеть от мрачных и тоскливых мыслей, а нагуливать мягкую и вкусную плоть для краткой услады хищника или смерти. Тогда я задавил в себе смирение.

В конце концов, смерть не была для меня отвлеченным понятием из далекого будущего. За всю свою жизнь я привык умирать по частям. В стычках мне отрывали щупальца, отгрызали куски головобрюха, однажды выкусили глаз. Я чувствовал боль, я умирал частью себя в оторванном щупальце, в отгрызенном куске моего тела, в откушенном глазе. И раз за разом я преодолевал умирание, отращивая себе новые щупальца и глаз и заращивая дыры в боках головобрюха.

Как-то незаметно для себя самого я понял, что моя плоть не так-то просто подавалась уничтожению. Я вырастил бы нового себя из любого сохранившегося кусочка тела, лишь бы в этом кусочке присутствовал хоть один комочек нервов, хоть немного кровеносных сосудов и хотя бы часть желудка. Желудок, впрочем, совсем необязателен — я мог бы питаться через присоски. Мои присоски умеют выделять едкий сок, вроде желудочного, а потом всасывать растворенную этим соком плоть того, к кому получилось присосаться. Для меня достаточно одной присосочки. Чтобы гонять кровь по остатку тела, у меня нет потребности в сердце — мои кровеносные сосуды могут сжиматься и разжиматься, заставлять кровь циркулировать. Изначально, от рождения, в моем теле билось только одно сердце, а потом, по мере роста этого тела, для улучшения кровообращения сначала кое-где начали пульсировать артерии, со временем в тех местах выросли сердца — простые мускулистые мешочки, четыре штучки. Два из пяти сердец специально омывали кровью жабры. Мне и жабры не нужны — моя кожа прекрасно дышит, я дышал через кожу в тех случаях, когда прятался, когда нельзя было совсем шевелиться, даже жабрами перебирать.