Тогда я видел его глаза, первые человеческие глаза того, кого я через мгновенье убил. Зрачки в зрачки. Глаза добычи перед смертью только убеждают хищника в праве убивать. Глупо размышлять о праве убивать. Откуда взялись такие размышления? Пожалуй, я был слишком занят собой в океане, и нечто человеческое зашевелилось во мне на суше. Это нечто не беспокоило меня — оно получалось новым, правильным, не слабым.

Человек настолько воспрянул во мне, что придя домой с пустыря и, простояв почти час под очищающей струёй душа, я позвонил единственной женщине, с которой встречался иногда несколько последних лет, и пригласил её к себе в гости вечером. Впервые после отпуска. До этого вечера мы пару раз беседовали по телефону без последствий. Я не звал её. А теперь мужскому телу понадобилась близость тела женского.

Мужчина, которым я стал, действительно был одинок. Его родители умерли ещё в его ранней молодости, почти юности. Близких, братьев и сестёр не было. В его жизни последовательно появлялись редкие женщины, но ни одна из них не задержалась, не захотела привыкнуть к нему. Он и каждая из них довольно скоро уставали от взаимного общения и общего быта, а потому так и не соединялись в семью. Мужчине пришлось стать профессиональным холостяком. По моему мнению, в этом ему и мне повезло.

Та женщина, которая должна была зайти к нему вечером «на огонёк» не претендовала на положение постоянной подруги. Она не страдала от пустоты одинокой жизни — у неё росла пара детей от несохранённого брака. Мужчина, которым я стал, и эта женщина не нуждались друг в друге постоянно — только физиологическая потребность, которую они ни за что не признали бы открыто, сводила их временами на несколько часов раз или два в неделю или в две. Мужчину устраивало такое положение вещей, женщине так было удобно, да и я не имел ничего против.

Я хотел, чтобы всё происходило, как всегда при наших свиданиях. Поэтому я поставил на столик привычную бутылку лёгкого вина и фрукты, зажёг несколько свечей в уголках — так нравилось женщине.

Пока мы разговаривали за вином, незаметные, но густые запахи влечения захватывали нас, усиливались лёгкими прикосновениями, переглядываниями, заставляя мои железы впрыскивать в кровь мужские гормоны возбуждения. «Вот она, человеческая гормональная химия в действии», — мелькнуло в моих хмелеющих мыслях. Я как бы раздвоился, участвовал в событиях и наблюдал со стороны. Раздваиваться — очень по-человечески.

Она сидела в халатике на постели и пила крошечными глотками вино. Огоньки свечей отражались в её бокале. Всё складывалось красиво, как она любила. Необходимость ритуала картинно сползала на пол вместе с последним шёлком её одежды.

— Будь аккуратен. У меня опасный период. Я могу забеременеть, — прошептала она мне на ухо, чуть касаясь губами.

Я склонился к ней, впитал её запах и спросил:

— Это аромат твоей спелой яйцеклетки?

Она засмеялась и легонько толкнула меня в лоб:

— Ты сегодня ещё и пошлый.

И наступило время секса. Я прислушивался к её желаниям и воплощал их одно за другим, получая наслаждение от неё самой и её удовлетворения. Хотя ничего особенного не происходило — я так и помнил, так себе и представлял. Сухопутное слияние самца и самки требовало активного движения, вызывающего обильную циркуляцию крови — всё это ради хорошего насыщения и даже пресыщения тканей совокупляющихся тел гормональными ядами. Потом мощный гормон иллюзии счастья и наполненности в данную минуту победил меня, и я ненадолго задремал.

Сытая наслаждениями женщина сочно поцеловала меня:

— Ты сегодня какой-то необычный.

Она встала, сладко потянулась и зашлёпала босыми ногами в душ. Теперь она хотела сменить запахи своего тела. А я лежал совершенно неподвижно, мой организм растворял в себе густой сахар гормонов удовольствия.

Чуть позже я вёз её домой. Она, распахнув уже дверь машины, вдруг дала мне понять, что захотела бы более серьёзных и длительных отношений. Послала сигнал интонацией голоса и мимикой лица. Потом дверь захлопнулась. Женщина ушла. Настоящая самка.

Я возвращался домой. Механические ресницы дворников деловито смахивали расползающиеся мелкие частые капельки с лобового стекла. Самый насыщенный событиями день моей человеческой жизни подходил к концу. Моё сухопутное тело устало и просто хотело спать. И я радовался тому, что приду сейчас в пустую квартиру, где никто не помешает мне уснуть.

Хорошо, что ни к одной из женщин человеческого мира у меня не выработался гормон верности — гормон привязанности. В бесчисленном ряду человеческих гормонов есть и такой. Хорошо, что ни одна из женщин не стала моим привычным партнёром каждого дня, каждого часа. Мне неинтересно клеить гнездо семьи.

Итак, я мысленно испробовал, разлил по пузырькам и расставил по воображаемым полочкам все человеческие побуждения, желания, порывы. Вполне возможно было бы выделить реальные вещества, использовать под них обычные стеклянные колбочки с надписями «вожделение», «ярость», «любовь» и другими, да только в этом не осталось уже ничего интересного.

Когда я не охотился и не казнил, город разворачивался полубредовой удобной декорацией, а я в неё удачно вписывался. Никогда и никакой город не подарил бы мне истинного уюта, преподносил — суррогат. Глубокой ночью я стучался в закрытые двери какой-нибудь смутной гостиницы, жал на несрабатывающие звонки, объяснял заспанным администраторам с мятыми лицами, что мне нужен номер на одного, незадумываясь платил и получал какой-то ночлег.

Часто чувствовал себя голодным и по пути в гостиницу заходил в какую-нибудь забегаловку или в дорогой ресторан — всё равно — и ел. Я стал прихотлив в еде, иногда — даже нервен, тщательно выбирал блюда и даже объяснял поварам — в грязных передниках или в белоснежных накрахмальностях, — как мне готовить. А порой жадно набрасывался на какую-нибудь несвежую гадость и пожирал всё до крошки, просил повторить и снова оставлял тарелки пустыми. Грыз куриные косточки; высасывал яйца сырыми; пил простоквашу. В моём организме что-то происходило, что-то росло, завязывалось, копилось — возможно, это отдалённо напоминало беременность. Самим собой.

Нередко после охоты я ощущал в себе желание соития с женщиной и тогда звонил сутенёру, тому самому, мордатому, постоянно глупо скалящемуся, с которым свёл знакомство где-то на грани — нет, уже за гранью — прежней жизни:

— Это я.

— А, узнал, узнал. Приветствую. Ну что? Как всегда новеньких? — в трубку с той стороны дышали с готовностью услужить.

— Да. И пусть каблуки не обувают.

— А, понял, понял. Ща выезжаем. Куда везти?

Я называл адрес, подходил к окну и смотрел в ночь. Хорошо, если под утро не повисал над городом туман. Требовалась прозрачность дальних видов. Очень скоро к гостиничному входу подлетал автомобиль, лакейски шаркнув тормозами, и я спускался выбирать партнёршу.

Круглолицый расплывался передо мной — лучшим клиентом:

— Ща покажутся. — И распорядился, — Вышли, девочки!

Три проститутки с сонными мордочками стояли рядком, ждали моего решения, о чём-то переговаривались и хихикали. Я никогда раньше не встречался ни с одной из них — мне нужны были свежие впечатления незнакомых женщин. Только одна из них имела в себе обострённую склонность к возбуждению из-за наступивших дней предрасположенности к оплодотворению по женскому месячному циклу. Её-то я и выбрал и оплатил.

Мы все сели в машину.

— К церкви? — спросил сутенёр.

Я кивнул, и прохладные огни ещё не утреннего — ночного — города понеслись навстречу. Очень скоро, проскакивая площади и мосты, оставляя позади улицы и моргание жёлтых глаз светофоров, мы подъехали к могучему зданию стопятидесятилетней церкви, возвышавшемуся темной массой над старыми городскими кварталами. Только ангела, водружавшего крест на церковном куполе, подсвечивали снизу столбики лучей прожекторов. Но я смотрел не на купол, не на ангела, а на башню колокольни, выводя из машины оплаченную женщину.