Мгновением проскочило неожиданное воспоминание: моё человеческое рождение. Крик и скользкая боль.

Ожерельем крошечных пузырьков всплывали в последнюю секунду сознания другие мгновенные воспоминания из моей жизни — даже такие, каких я, казалось, и не мог помнить — всплывали и лопались. Оказалось, что всю мою человеческую жизнь ощущение ясности восприятия окружающего как-то притуплялось, затягивалось дымкой, какая бывает спросонья. Казалось, что сгущение реальности в муть и есть один из смыслов человеческой жизни. Все тридцать с гаком лет моего взросления и взрослости виделись, как в каком-то полусне, как сквозь почти прозрачное, но толстое стекло. Даже смерть моих человеческих родителей, сначала папы, потом мамы, не пробила этого слегка мутного жизненного стекла. На похоронах я не плакал, не мог на людях, думал: останусь один, тогда завою. Но и наедине с собой я прослезился совсем чуть-чуть, лишь скользнул по собственному горю. С годами я дробился. Я — тот, с кем происходила жизнь, и я — тот, который видел, что и как происходило — мы оба были одним человеком, но всё-таки разными людьми. Не хватало единства, общего прикосновения. Настоящим мной не был никто.

Но вот в коротеньком процессе умирания сошлось всё: и возникшая прозрачность прожитого, и единство себя самого, и монолитность раздёрганной жизни, иногда стыдной, изредка упоительной. Мгновение умирания оказалось таким долгим, что я даже успел сообразить кое-что, вроде бы и не относящееся к моей личной человеческой смерти. Я понял, что хорошо знакомая мне — я часто её слушал — пустота и примитивность человеческих мыслей перед смертью проистекает от неимоверной внутренней занятости сознания собственной памятью, выкладыванием гигантской мозаики жизни заново.

Мне не удалось уйти из жизни по-человечески, как добропорядочной добыче. Мою смерть не констатировал врач в вежливых выражениях на фоне белых палатных стен, и над моим трупом не потекли слова скорби, возможно — истинной, а скорее — напускной. В конце концов, меня всё равно бы символично-ритуально съели — на поминках. И, может быть, годами глодали бы мои кости, в суете вспоминая меня. Для того я и существовал по-человечески изначально — добыча, жертва с инстинктивным нежеланием умирать, но смиренно ждущая единственного существенного жизненного действа — смерти.

Сначала я продолжал падать в тот самый колодец, подаренный мне последней милостивой пулей. Тот колодец странным образом напоминал мне узкие щели обоих моих рождений. В момент, когда над моим трупом зашуршала склейка черного мешка, падение прекратилось. Я упал, но удара от падения не почувствовал: вот — летел, а вот уже стоял на дороге. А рядом со мной глухо рухнул булыжник — камень размером с человеческую голову. Сам не знаю почему, я взял и положил тот камень в конец дороги, лежащей передо мной. Дорога не узкая, не широкая — такая, что по ней только один и мог бы пройти, скорей — дорожка. И гуськом — носом в затылок — по дорожке, вымощенной нападавшими камнями, шли люди.

Не понимаю как, но я оказался в бесконечном хвосте людской очереди, мужчин и женщин, и сразу же не крайним — сзади в линию уже тянулись головы, головы, головы. Тут из-за спины меня пихнули кулаком в бок:

— Чо вертишься? Нельзя здесь. Иди вперёд.

— Не приставай, — тут же заступился женский голос из очереди, — Спешить-то некуда.

И посыпались реплики по затухающей амплитуде:

— Спеши, не спеши, а…

— Всё равно — у дорожки кончик…

— Минута не спасёт…

— Ничего не спасает…

Медленно в меня просачивалось тягучее понимание моего местопребывания, не будь во мне унаследованного человеческого знания — ни за что бы не догадался, где я. Болезненно подсвечивали, будто изнутри фосфоресцировали, сумерки — ни солнца, ни луны, ни зорь, ни полудня. В обе стороны от дорожки чах лес, смахивающий на осенний: деревья не просто голые, а иссохшие, как птичьи лапки. И ветер не крутил в приземистых выдохах листву: не водилось тут ни ветра, ни опавшей листвы, ни пожухлой травы — серая, плотная, ровная земля. Так могла выглядеть только одна дорога на все миры — и этот, и тот, и не этот — дорога поздних сожалений, тропа в ад.

Только человеческая вера способна создавать такую потустороннюю реальность послесмертья или послежизнья, в которой, не стирая камней, шаркают ноги душ из очереди в пекло. И шелестят шепотки неживых:

— А рай тоже ждать?

— Не, в раю ж нет никого, одни дети и идиоты…

Они все загнали себя на эту тропу — все, кто хотел, желал, страстно вожделел, брал, вырывал, преступал, таился, капал яд, хватал сильной рукой, сочно жил, наслаждался и имел всё. И где-то там, далеко впереди, наверняка брели в ад мои трое первых, «невинно убиенных», трое охранников, умерших за чужой мешок с деньгами, замыкающий из тех троих нёс свою голову под мышкой. Близбредущие косились, приоглядывались — голова под мышкой даже на той тропе попадалась теперь нечасто.

Сами же люди и выпросили бессмысленную отсрочку от вечности мучений — устроили длиннющую дорожку по пустоши другого света. Вслед за душами падают камни добрых прижизненных намерений — иногда крупные, даже огромные, иногда мелкие — души мостят этими камнями свою дорогу в ад, удлиняя на шажок, на полшага, на четверть шага свой путь. Вот и тянется бесконечная колонна грешников на бессрочную казнь. Каждая грешная душа мостит дорожку для тех, кто пойдёт следом. Мой камень не был мной заслужен, но я — всё равно молодец, я поубивал стольких, что сделал, пожалуй, два добавочных шага по их камням.

Впереди незаметно ожило огненное зарево и пошло навстречу, разрастаясь, делая сумерки темнотой. На фоне адского огня проявилась чёрная рамочка, медленно расширилась и возвысилась в циклопическую арку квадратных ворот. Сквозь верхнюю перекладину насквозь прорезались огнём слова: «Оставь надежду входящий».

Для некоторых теней ад начинался сразу за воротами: какие-то неуловимо-серые личности выхватывали кое-кого из колонны и вталкивали в вонючие свиные загоны, под злобно гудящие тучи кусачих мух. Все прочие души толпились на берегу реки, у края смолистой воды, горящей отражением адского пламени на том берегу. Всё так же, по порядку, очередь грешников взбиралась по трапу на широченную палубу парома.

Великан-красавец, по самые брови заросший великолепной седой бородой, лениво опирался на весло и следил за погрузкой. Шикарный белый капитанский китель облегал торс великана. Изредка широкое весло било плашмя по грешным спинам и трамбовало пассажиров на палубе.

Я, как все, поднялся по трапу, и тут в мою грудь уткнулся край капитанского весла:

— А ты куда, животное, прёшься?

— Куда и все, — ответил я смиренно и попытался протиснуться.

— Тут для человеческих душ. А ты со своей зверской куда лезешь? Пшёл вон!

— Как же? — опешил я.

— Да вот так! — Могучее весло впечаталось мне пониже спины, и я понёсся туда, откуда упал.

Тут собраны прямые обращения действующего лица романа — хищника к «читающим эти строки», не вошедшие в повествование по различным причинам, в том числе по этическим.

1. «Ты, читающий или читающая эти строки, знай, что я к тебе равнодушен, гораздо равнодушнее, чем ты ко мне, потому что у меня есть всё, и я сыт. Оттого-то я и пишу эти строки, а не охочусь на тебя. Пусть у меня теперь руки вместо щупалец, нет когтей и яда. Но ведь я могу взять в руки ножи или стволы — и ты станешь моей добычей, если я захочу. Твоё спокойствие напоминает мне наивное неведение жертвы, приближающейся к засаде хищника. Сочти меня ограниченным, недооцени меня — мне такое на пользу. Можешь читать эти строки с начала, с середины, с конца, с любого места — мне безразлично. А можешь и вовсе не читать — тогда положи эти строки туда, где взял, или взяла, и попробуй на вкус что-нибудь другое.»