Иногда — всего-то пару раз — получилось заглянуть в глаза казнённого до того, как зрачки погаснут и уплывут. И мне казалось, я видел в них вращение падения и слышал крик падающего уже по ту сторону. По эту сторону оставалось только мёртвое тело, которому я затворял веки привычным махом ладони сверху вниз, и которое утром находили слуги закона, находили и зарывали разлагаться в могиле с именем или безымянной.

Морской змей не приближался к моей долине, ходил вокруг, кое-как охотился, как будто чего-то ждал. Я напрягался и через его мозг проникал в общие замыслы всех морских змеев. Глубоко проникнуть не получалось, но я кое-что всё же увидел. Змеи, все, что есть, начали понемногу сплываться к моему океанскому обиталищу.

Змеи слишком велики даже для океана, им надо много еды, поэтому они не могут жить густо в одном месте — сначала съели бы всё живое, а потом околели бы от голода сами. Поэтому змеи равномерно рассредоточены по океанским просторам, и я не помню случая, чтобы они собирались вместе. Только вот непримиримая вражда ко мне заставляла их стремиться в одной точке пространства. Этой точкой пространства была моя долина.

Морские змеи замыслили меня уничтожить. Замыслили все вместе — поодиночке они не умели замышлять. Змеи приближались ко мне, чтобы убить меня, и не скрывали этого. Они вообще не умели скрывать своих мыслей, только эти мысли очень трудно было поймать. Они приближались медленно, порознь, иногда отклоняясь от прямого пути в стороны, чтобы двигаться по местам богатым дичью. Приближались неизбежно. Вместе с ними, неторопливо помахивая плавниками, всё ближе и ближе подкрадывалась моя старая знакомая — холодная рыбка-смерть.

Но я не собирался сидеть в своей пещере и тупо ждать, когда меня сглотнёт какой-то земноводный мутант. Я начал готовиться к битве, без которой было не обойтись, ведь я хотел дорого продать свою жизнь, выражаясь по-человечески. Змеи со своим неспешным способом передвижения давали мне возможность кое-что сделать. Жаль, что я не мог их гипнотизировать. Предстояло просто драться с гигантами.

Главное в любом деле — решимость. На костяном куполе, защищавшем мозг, я стал отращивать три острых, длинных и широких гребня и уплотнил мускулы, поддерживающие купол. Я превращал себя в живое мощное подобие человеческого оружия — гарпуна и булавы.

В полости из пяти плотно сжатых широких щупалец на головобрюхе я выращивал целую горсть боевых созданий. Смысл короткого существования этих творений заключался в молниеносной атаке на врага. Они должны были летать в воде, как стрелы, по команде сжиматься в тугой комок мускулов и ощетиниваться пучком игл, ввинчиваться костяными наконечниками во вражью плоть.

В восторженном возбуждении я носился по долине и окрестностям, грыз известняковую скалу для крепости новых костей, постоянно испытывал голод, жадно охотился и ел, как того требовали новые мышечные ткани. Морских змеев ждал ужас быстрой маневренной войны. Они плыли к смерти.

И наконец, собравшись в плотный комок, мобилизовав всего себя, я приступил к важнейшему. Преодолевая тягучее и студенистое сопротивление, я начал захватывать единственный доступный мозг ближайшего змея, того самого, которому я засадил шип в затылок и рассаду нервной ткани в организм. Получить в свои щупальца хотя бы одного змея было бы очень и очень полезно для предстоящей борьбы. И вот моя агрессивная нервная ткань, неустанно разрастаясь, побеждала и захватывала один за другим центры нервной системы змея. И, наконец, опутала, подавила крошечный кусочек змеева мозга, который подавал и получал сигналы, поддерживал связь с единым разумом общеокеанской колонии амфибий. Змей стал моим оружием, всякая другая власть над ним исчезла. Я пока отпустил его попастись. В нужный момент, стоило мне мысленно свистнуть, мой змей прибежал бы и начал бы мне служить так же верно, как служит мне моё собственное щупальце. Овладение змеем далось мне нелегко, до донышка выпило все мои силы. Ведь я не мог отвлечься ни на миг, не спал, почти не ел. Зато, когда получилось, я с двойным наслаждением ел и спал. Ведь все эти простые радости моей океанской жизни могли вскоре и оборваться.

В гостиничных зеркалах я замечал, как изменился: похудел, моя кожа насыщенно побледнела. С тех пор, как я начал казнить. Странно, ведь я очень явственно помнил, что не собирался становиться палачом. Моя охота приобрела странную форму. Но я в ответ самому себе лишь пожимал плечами, отражаясь в гостиничных зеркалах. Впрочем, я у себя ничего и не спрашивал.

Свежие пули смешивались с уже прирученными мной, превращались в верных слуг, жадно глядели со дна пистолетного ствола, нагревались от желания вылететь и вонзиться в кого-нибудь. Я не мучил пульки бездействием и дарил им короткие и яркие жизни-приключения.

Совершенно случайно у дверей ночного клуба, притаившегося в переулке, я как-то нашёл очень удачного наверняка приговорённого — оптового торговца наркотиками. Он садился в свой шикарный автомобиль, чтобы ехать домой. Я не стал его преследовать в ту ночь: он собирался приехать следующим вечером в тот же клуб — и приехал. А я тем следующим вечером всего лишь прошёл мимо выходящих из машин у входа в клуб, низко надвинув капюшон куртки, и тем обесценивая старания стерегущих видеокамер, никуда не спеша обогнул джип охраны, медленными шагами пересёк прямоугольник света у входа в яркие двери. Указательные пальцы обеих моих рук не переставали нажимать на спусковые крючки пистолетов, я уговорил свои руки целиться самостоятельно, в то время как мои глаза смотрели в пространство, видя всё, но ни на чём не фокусируясь. В моих ушах сердце стучало в такт шагам, я его слышал, я слышал только его: «Тум-тум…тум-тум…тум-тум…». За одиннадцать медленных шагов я принёс смерть всем, кому хотел: трём охранникам-бандитам из джипа, наркодиллеру, его шоферу. Я прострелил руку и ногу и руку привратнику, зачем-то впутавшемуся в перестрелку, которая его не касалась. Все остальные, толкавшиеся у входа, оказались смышленей: завидев тела в крови, завизжали и разбежались.

Перестрелкой, впрочем, назвать происходившее было бы неправильно, потому что стрелял я один — казнил и казнил быстро. Я прошёлся в одну сторону — исполнил приговор, прошёлся в другую — забрал бумажник торговца зельем и обоймы из пистолетов охраны, закрыл мёртвые веки. На смену повеселившимся пулькам явились новые, тоже жаждущие веселья. А потом ночь и город потеряли меня в себе, хоть я и не прятался в них, а совершенно сознательно пошёл к ближайшим банкоматам, чтобы очистить от содержимого трофейные кредитные карты: глупый казнённый хранил коды в том же бумажнике, где и кредитки. Но я, пожалуй, смог бы разыскать и прочитать их в умирающем мозгу. Почему-то я был в том уверен.

Ни одна монета, вынутая мной из омертвевших карманов, не могла быть честно заработанной. Никак. С каждой купюры капало чьё-то человеческое горе. Но, в сущности, мне было всё равно, я лишь поддерживал некое своё равновесие в ущерб ложной упорядоченности ночного города и добывал деньги на охоте.

Где-то далеко выли опоздавшие сирены. Чутьё хищника успокаивало меня, подсказывало, что мой след невнятен, ищейки его не возьмут в этот раз. «Не сейчас, не сегодня», — машинально шептали мои губы, а пальцы быстро, но без суеты, нажимали кнопки банкомата.

Всё же цепные псы закона насторожились, я прислушивался к их обеспокоенности, посиживая иногда на лавочках в уютных сквериках под деревцами с робко распускающимися листочками, рядом с их серыми массивными зданиями. Ещё бы не насторожиться, ведь я увеличил население городских моргов на двадцать три клиента. Мне не очень хотелось сталкиваться со служителями закона, от такого столкновения я предвидел — роковое. По многим признакам виделось приближение поры моего отъезда. Отплытия.

В океане я решался на беспощадную войну с морскими змеями. А на суше я прятал мою добычу — мешок денег — от шакалов и стервятников. Моя квартира никак не подходила — уж если начнут искать, то там-то станут шарить в первую очередь. Но и возле самого тайника мне пришлось убить шакала в человеческом обличье.