В тот последний день, когда город кое-где украсился моим портретом с подписью «разыскивается опасный преступник», я должен был заплатить остаток гонорара и забрать паспорт и билет на вылет из прежней человеческой жизни.

Друг моего детства между посадками в тюрьму так и жил в доме нашего детства, столетнем блёклом здании, выходящем углом на узкую тесную площадь. Такси высадило меня на противоположном конце площади, и я медленно пошёл к по-человечески очень мне знакомому дому. Друг детства ждал меня. Он сидел на широком подоконнике настежь распахнутого высокого стрельчатого окна своей квартиры, грелся на весеннем солнышке, курил и смотрел, как я приближаюсь. Когда мне осталось до нужного подъезда шагов двадцать, он щелчком отбросил окурок, встал и приветливо замахал мне рукой в сиреневых наколках, растягивая губы в улыбке и щурясь от солнечных лучей.

В тот самый миг живущее во мне беспокойное недоверие острыми челюстями прокусило-таки моё непонимание насквозь. Меня затопило и ошарашило осознание того, что я иду в ловушку. Сам несу себя в яму поражения. Я вдруг увидел, как моего друга детства омывает изнутри поток светлой радости от предвкушения большой награды, которую он получит. Не от меня. За меня! Он меня продал.

Несколько секунд я стоял и смотрел вверх, в стрельчатое окно моего по-человечески родного дома, на улыбку того, кто меня предал. Я мысленно попрощался с такими ещё только что близкими, а теперь уплывавшими в даль неосуществления мечтами о жизни на берегу океана, о встречах с самим собой — настоящим — у кромки воды на тёплом песке вечернего пляжа, о том, чтобы заглядывать хоть иногда в глаза самому себе.

Секунды прощания быстро истекли, я повернулся и быстро пошёл через площадь, удаляясь от дома моего человеческого детства. С площади предательства меня увезло оставленное ждать такси — предосторожность, оказавшаяся не лишней. Я сменил ещё три машины, пока не убедился, что за мной не гонятся. Минуя какие-то дворы-колодцы в необходимой путанице проходных мочевоняющих подъездов, я всё-таки снова начинал верить, что сумею оставить этот город навсегда.

Сам по себе тот факт, что меня продали виделся мне вполне естественным в мире людей. Ни на секунду меня не смутил. Для человеческого предательства деньги — безусловная цель. В то время как для моей натуры они, эти разноцветные бумажки, в лучшем случае вытягивали на некий символ, нечто вроде флажка на горе для добежавшего первым. Место цели заняла сама борьба.

Когда я очнулся в человеческом теле и начал двигаться, самого человека в этом теле почти не осталось. Мой выросший мозг и мозг человека практически слились, но я главенствовал, я без остатка растворил его слабость в моей силе. Все основные центры человеческого мозга, все нервные узлы и сплетения были пронизаны, опутаны и захвачены моей нервной тканью. Нервная система человеческого тела стала частью моей нервной системы, но действовала вполне самостоятельно. Человек только смутно подозревал, что в нём — я, он лишь понемногу усваивал другого, нового себя.

Одновременно с нервной системой я подчинил себе и гормональную систему человека. Человеческий организм оказался насквозь пропитанным гормонами, которые этим организмом и управляли. Сотни самых разнообразных желёз и желёзок без устали вырабатывали самые разные химические субстанции, своего рода нежные ядики, от которых люди пребывали в бесконечном лёгком отравлении и бессознательно делали то, на что гормоны их подталкивали. С моим родным телом в океане было гораздо проще, в океане я старался сам управлять выделением гормонов в свой организм, и мне это удавалось, да и гормонов было поменьше. А у людей с гормонами всё протекало спонтанно, неконтролируемо, примитивно и рефлекторно, по логике биологической, часто ничего общего не имеющей с логикой разума и желаний. Причем сами люди вовсе и не подозревали, что вечно служили своему собственному опьянению мягкими ядами. Для меня такое стало неприятным сюрпризом в первые мои человеческие минуты, но я справился, насколько смог.

Сразу стало очевидно, что человеческое тело — тело исключительно сухопутное. Чего стоила одна только сложнейшая система выделения запахов. Сквозь поры тела люди посылали в окружающий воздух сложнейшую смесь тонких летучих веществ, тем самым постоянно много всякого рассказывая о себе дышащим поблизости носам. Носов же вокруг всегда почему-то вертелось немало — люди очень не любят жить в одиночку. Может оттого, что привыкли обнюхивать друг друга. В океане такое бы не прошло: в воде все запахи растворяются и уносятся неизвестно куда, поэтому в воде нет носов, а если уж надо выдать запах, то пускаешь сильную насыщенную струю.

В человеке я нашёл много всякого усложненного, странного и, на мой взгляд, даже лишнего. Вот всякие там моральные принципы стоило отбросить сразу. Но ничего из человеческих знаний я не стер и не выбросил. Рассматривать его знания у меня получалось, как и узоры кораллового дерева — так же бессмысленно, и лишь интересно, «эстетично», как называют люди.

Я привнёс в человеческий мозг умение слышать мысли окружающих — такого умения явно недоставало человеку, разумность оказывалась без такого умения ущербной, обмен мыслями посредством слов казался мне убогим, но другого способа не существовало. Получалось читать мысли только тех, кто рядом, дальние мысли не улавливались из-за каких-то, видимо, особенностей строения человеческого мозга. А в ответ я получил возможность видеть человеческие бредовые сны. Обмен получился явно неравноценным. Сны людей — это галлюцинации, порожденные всё тем же гормональным пьянством, которое по ночам господствует над спящим мозгом. Мне снилось порой, что я бегу изо всех сил, что от моей скорости зависит нечто жизненно важное, я напрягался, но почти не двигался с места. Или во сне я ходил в толпах людей совершенно голый и почему-то очень от этого страдал. Бывали сны и похуже. Иногда людские кошмары будили меня, и я радовался тому, что не родился человеком — я сошел бы с ума ещё икринкой от таких снов.

В конце концов, я довольно быстро, как настоящий хищник, освоился с ситуацией: постарался обособиться от остальных людей, свёл все контакты к минимуму, успокоил свои гормоны и начал выделять запах одинокого самца, не желающего никаких контактов. Я и в самом деле жил один.

К телу, ставшим моим, я привык легко и быстро, несмотря на всю замысловатость строения этого тела. Надо признать, что людям достались прекрасно устроенные тела, способные великолепно функционировать на суше. Но стоило повредиться хоть одному органу или суставу, как сразу же наступал сбой — тут таилась в засаде человеческая слабость. Я шевелил пальцами, ощупывал рёбра и позвонки и испытывал противоречивые чувства: с одной стороны, почти восхищался изящной сложностью скелета и мышц, но, с другой стороны, меня угнетала хрупкость всех этих косточек, которые так легко сломать. В самом прямохождении уже проявлялось человеческое несовершенство — с самого первого детского шага скелет начинал разрушаться из-за генетически неприсущих ему нагрузок. С таким скелетом хорошо бы, вероятно, лазить по деревьям и висеть на ветках.

Неприятно давила мысль о том, что ни одного отрезанного пальца не получилось бы отрастить заново. Я рассматривал в зеркале мои человеческие зубы, трогал их изнутри языком, они не приводили меня в восторг: какой-то универсальный набор всеядного существа, а таких клыков ни одно животное не испугалось бы, сколько их ни скаль. И выбитый зуб никогда не вырос бы вновь.

Я вовсе не собирался подвергаться опасностям разрушения в таком ненадежном теле, а потому тут же начал выращивать нечто вроде спасательных капсул, чтобы в случае опасности я смог переселиться в другое человеческое тело. Точнее — сделать новое человеческое тело своим. Для меня не существовало препятствий.

Но, как бы то ни было, происходящее виделось мне увлекательной игрой. Весело было одновременно обходить свою долину, достопочтенно и с достоинством волнообразно перебирая щупальцами, и смотреть на другом конце океана на свои шагающие ноги, странно сгибающиеся в коленях, неловко утопающие в песке пляжа. Или с аппетитом склевывать вкусную еду, только что добытое свежее мясо, а в то же самое время жевать что-то зубами, нечто специально подогретое на огне, непонятно даже из чего приготовленное. Или отгонять храбрых до наглости касаток от долины, выстреливая в них пучком ужаса, как чернилами из чернильного мешка, и одновременно с этим, где-то вдали, в другом мире, издавать человеческим горлом звуки — разговаривать. Странный способ передавать мысли словами очень меня поначалу смешил. Раз за разом я проговаривал одно и то же слово, так и сяк пробуя его на вкус, ворочая на языке, по-разному сравнивая с тем понятием, которое оно обозначало — и почти никогда не находил связи с реальностью. А между тем человеческий мир весь был насыщен и пропитан словами, всё в этом мире было, так или иначе, названо людьми, а очень часто имело и по нескольку имён. И я просто принял все эти имена, слова, названия и звуки, а заодно уж и вовсе абстрактные понятия, числа, номера, часы, минуты, секунды. Но внутри себя самого старался от них воздерживаться.