Мне рвали тело острые когти, и я тоже рвал головобрюхо врага когтями, бил через боль. Я хлестал и хлестал щупальцами, водил ими, как пилой, но не дышал, а мускулы понемногу наполняла тяжестью усталость. Я как-то отвердел в мыслях, отупел и думал только одно: «Держаться!» Я видел, как у противника широко распахнута жаберная щель — тот мощно дышал и был, конечно, уже безнадёжно отравлен ядом моих чернил. Надо было терпеть и держаться, только держаться.

И вот удары местного начали ослабевать, слабели, слабели и вовсе прекратились. Я успел мгновенно выпить — враз высосать — из затуманенного, но ещё не уплывшего в безсознание, вражьего мозга всё важное про его жизнь: о нём самом, о его охотничьей территории, о его пещере. В эту-то пещеру я и потащил безвольное тело местного. Только у входа в пещеру, вдали от места схватки я в первый раз вздохнул и задышал свободно. Муть отупения схлынула — я выдержал. Так я никогда и не узнал о том, был ли у меня шанс победить в том бою без яда в чернилах. Меня это никогда и не беспокоило — я победил. В бою допустимо всё, а честных ничьих никогда не бывает. Только добыча умеет ритуально сражаться — без урона.

Едва я завалил камнем изнутри вход, как над пещерной скалой заметались злые тени. Было пролито много крови, запах этой крови привлёк акул. Но пещера была надежной. Здесь, в спокойной обстановке, мне удалось вскрыть костяную пластину головобрюха и разорвать жилы и смолистые комочки мозга врага. Враг умер.

Убивать мне себе подобных в океане гораздо сложней, чем на суше. Я знаю — я убивал и там, и там. Можно разрывать тело врага на две половины, это ничего не даёт — он всё равно выживает, хоть в одной половине, даже в небольшой частице. Чтобы надежно убить, надо последовательно вскрывать вражеское тело, находить по одному и уничтожать вражьи сердца, превращать вражье тело в безжизненное мясо, полностью изрытую плоть, но выступает много крови, и рыться в мясе приходится довольно долго. Проще ударами камня, зажатого в щупальцах, разбить кость, защищающую мозг, или просто оторвать костяную пластину по краям, потом вывернуть её и убить врага, убив мозг. Я использовал последний вариант убийства.

Я долго сидел в пещере и питался её бывшим хозяином. Теперь эта пещера стала моей, и пещера мне нравилась — приятно было закладывать камушками дырочки наружу. Трофей — чисто обглоданная надмозговая пластина врага — стала дверцей для заднего хода. Мои раны зарастали, а силы росли — впервые в жизни рядом со мной лежало так много мяса, столько еды. А будь я чуть менее ловким или чуть слабее — съели бы меня, я сам превратился бы в мясо. Победитель получает всё. И съедает проигравшего.

Так я получил долину и стал её единственным владельцем. Постепенно я перестроил все пещеры долины в крепости от акул с острыми каменными шипами, торчащими во все стороны. Я гордо ходил по своей земле, медленно, почти величественно перебирая щупальцами. Все на дне знали, что хозяин здесь — я.

Когда таскал камни для своих пещер, по-настоящему понял, каким сильным стал. Обхватывал щупальцами кусок скалы, а сам думал: «Ни за что не сдвину с места». Но сдвигал, далеко тащил и сам себе удивлялся: «Ну и здоровый же я». И радовался своей способности расти телесной массой и мощью всю жизнь.

Мы вышли в коридор одновременно: они из лифта, а я из-за поворота. Охранники шли гуськом, затылок в затылок. Тот, что посередине, нёс мешок с деньгами.

Передний охранник махнул на меня рукой:

— Повернитесь к стене, пожалуйста.

Я не возбудил в нём подозрений. Еще бы, он увидел перед собой склонного к полноте лысоватого недотёпу в очках и потёртых бухгалтерских нарукавниках, который, к тому же, безропотно уткнулся в стену носом. Я постарался выглядеть как можно мешковатей, очки и нарукавники были частью моей маскировки. Когда охранники проходили за моей спиной, я начал медленно вынимать оружие из-за пояса. Со стороны это движение выглядело, вероятно, смешно — можно было подумать, будто я подтягиваю брюки. Меня недооценили. Меня, пожалуй, недооценивали всегда. И за это заплатили трое охранников. За всё надо платить. Точно так же, как и всё надо искупать.

Ножи сразу приросли к рукам, стали продолжением рук и захотели действия. Я резко развернулся, вскидывая лезвия на вытянутых руках. Левое лезвие рассекло шею заднего охранника, правое — того, кто тащил денежный мешок. Головы отвалились на плечи, из раскрывшихся красными ртами ран забили струйки крови. Я сделал шаг вперёд и обратными взмахами рук резанул по шее переднего охранника сначала одним лезвием, потом другим и неожиданно совсем отрезал охраннику голову. Голова ударилась в стену и покатилась. Все трое умерли так быстро, что не успели ничего про меня подумать. Только крошечное возбуждение загорелось в них в самом конце. Под моими ногами сразу зачавкала кровь.

Руки всех троих убитых успели лечь на пистолеты. И только. Я застал их врасплох. А вот если бы я доставал из-за пояса, допустим, пистолет, они среагировали бы шустрей и изрешетили бы меня первыми — огнестрельное оружие им гораздо привычней.

Запах крови врагов взбодрил меня. Если честно, я не ожидал от себя такой прыти: надо же, одну голову снёс напрочь. Пожалуй, впервые я начал относиться к способностям и возможностям моего человеческого тела, о котором раньше и не думал, если оно не болело, с интересом и даже с некоторым зарождающимся уважением. Но, кроме того, на деле подтвердилась моя интуитивная мысль, что кости человеческого позвоночника не слишком крепки — их ничего не стоит рассечь.

Я положил ножи в карманы, забрал мешок с деньгами, пистолеты и обоймы у убитых, вышел на лестницу и очень быстро начал подниматься наверх. За мной жирно отпечатывались кровавые следы ног, но меня это не очень заботило. У двери на крышу я остановился отдышаться и прислушаться. В здании царила тишина — трупы охранников, видно, пока не обнаружили. Я сдёрнул навесной замок, который только делал вид, что запирает дверь — я сломал его заранее. На крыше меня ждал рюкзак с одеждой. Я аккуратно оттёр от крови и убрал ножи и пистолеты, переоделся и переобулся, переложил деньги в другой мешок, забрызганное кровью завязал в узел и спрятал в рюкзаке, туда же запихнул новый мешок с деньгами.

С соседней крыши обычного жилого дома я спустился в бурый окаменелый двор с грязными кучами тающего снега и выбросил в мусорный бак ком из окровавленной одежды и обуви. Через полчаса во двор должна была приехать мусоровозка и опустошить бак. Потом я спокойно прошагал два квартала, сел на трамвай и поехал до конечной остановки — рядовой довольный собой человек, равнодушно пялящийся в мутноватое трамвайное окно на город. Я ехал на пустырь у берега моря, там я намеревался спрятать мои деньги. Теперь мои. Один миллион сто тысяч евро в купюрах по пятьсот, двадцать две пачки. Я мог не пересчитывать. Я просто прочитал кое-что из мыслей за закрытой дверью кабинета, в котором ждали инкассаторов.

Иногда мне приходила охота совокупляться с самкой. Возможно, на меня так действовали тёплые течения, которые вдруг врывались в долину и вращались у дна, оглушая меня запахами дальних стран. Или надоедало одиночество. Или накопленный в сытой жизни жирок заставлял беситься.

Во времена моей первой случки я не мог и мечтать о жире. Я мечтал о том, чтобы выжить. Но мне совершенно неожиданно встретилась в океане она — молодая милая самочка, впервые почувствовавшая в себе созревшую икру и ждущая осеменения, в реальности согласная на любого самца, но верящая в волшебную встречу и долгую жизнь в паре с избранником. Океанские юные самочки всегда верят в такое до первой случки. Порой и зрелым самкам кажется, что они готовы уверовать в идеальные парные отношения, но так бывает только тогда, когда им хочется самца, то есть совсем недолго. Океанские самки — такие же одиночки, как и самцы, только способные метать икру. А вот я никогда не пускал в свое сознание мираж о возможности жить в паре, мне от самок всегда нужно было одно — наслаждение. И самой первой своей самке я, кажется, что-то врал про «вместе навсегда», придумывал всякие натянутые глупости, а сам цинично думал об одном — сладко и безответственно пустить в неё струйку семени. Или верил — чуть-чуть — в то, что говорил. Не уверен.