Океан никогда не молчал. Всегда в океане что-то шумело вдали, кто-нибудь пел в довольстве, кто-нибудь кричал перед смертью, выл, падая умирать на дно. И обязательно звучало что-нибудь непонятное, возбуждающее любопытство. Очень важно было никогда не переставать слушать — от внимания к звукам океана зависела жизнь. И к запахам. И к вибрациям.

Понемногу я благополучно вырос в сравнительно крупный организм, а это укрепляло надежду, что я выживу в океане. Меня уже трудно было назвать малышом. С увеличением моих собственных размеров уменьшилось количество хищников, которым я мог бы достаться в пищу, а некоторые хищники сами перешли в разряд моей добычи. Но вот акулы мелкого меня не замечали, а подросший я вынужден был прятаться от их круглых страшных глаз. Мне нечего было противопоставить вечной голодности акул. Да, хлебнул я горя, пока скитался. До сих пор удивляюсь, как это меня не съели. Однажды я просто выскочил в последнее мгновение из чьей-то зубастой пасти, такой громадной, что вначале и не заметил её челюстей вокруг себя. А кто-то рядом выскочить не успел — ему не повезло, он оказался недостаточно ловок и не умел смотреть по сторонам.

Мне пришлось искренне полюбить океан, мне некуда было деться от океана, я жил в нём. И я полюбил слушать запахи океана и трогать кожей его никогда не смолкающие звуки. Полюбил светлую поверхность над головой и темную глубину внизу, сгущающуюся в чернь. Когда поднимался снизу к зеркалу спокойной воды, навстречу мне спускалось моё отражение, и я соединялся с самим собой, прикасаясь к воздуху. А глубина — чёрная, сиреневая, синяя, лиловая — не могла пугать, она влекла и дарила простор мыслям. Мне нравилось долго смотреть в глубину. Смотреть в глубину — это совершенно особенное занятие. На поверхности океана с этим может сравниться возможность видеть бесконечную морскую линию горизонта. Лишь ограниченные и недоразвитые существа не смотрят на горизонт или в глубины, туда, где ничего нет, кроме бесконечности или бездонности. Ограниченность — свойство добычи.

Я быстро сообразил, что добыча, бродящая стаями, близорука и не видит ни глубин, ни горизонтов, а только зад плывущего впереди. Тут проявилось моё хищническое преимущество — полезно видеть перспективу, особенно когда охотишься.

Океан объял меня своей ограниченной бесконечностью, стал для меня чем-то вроде вселенской тюрьмы. Странно, что я долгое время не стремился вырваться из этой тюрьмы. Видимо, она создавалась под меня. Или я создавался под неё, плотно влитым в толщу её воды — не вынырнуть. Но я так устроен, что мог бы выжить где угодно, в любой влажной среде, лишь бы жабры не пересохли и водилась добыча. На то я и хищник.

А что же случилось со мной потом, после того, как меня вынесли из родильной палаты безутешно орущим? Ничего особенного. Скучно было бы описывать. Цепь событий, существенная часть которых совершилась без всякого моего желания. В силу необратимости порядка вещей. Каковая цепь и прозывается жизнью, необратимость коей и стартовала с моего возникновения в данной — данной кем-то или чем-то — реальности.

Родители? Родители стали фотографией на стене. Со временем, которое стало той самой стеной.

Цепь событий моей жизни странно, но, в сущности, скучно и однообразно, «как у всех», петляя, вывела меня каким-то образом на курортный океанский пляжный берег и усадила на скамейку на почему-то пустынном пирсе. И мне ничего не оставалось делать другого, как наблюдать погружение оранжевого солнечного шара в океан — закат.

Там, на океанском закатном берегу, тогда, всего за каких-то полчаса человеческого времени, случились обе мои невероятные, невозможные, но слишком реальные встречи: с Морским Змеем и ангелочком.

Первым мне явился Змей. Вначале я принял его за кита, поднявшегося спиной над поверхностью вод. Но толстая туша всё переваливалась и переваливалась над водой и никак не заканчивалась, а потом вдруг завершилась-таки острым, без признаков плавников, хвостом. Как ни глупо звучат затасканности «мои мысли смешались» или «я не знал, что и думать» — именно они лучше всего описали бы моё состояние. А потом вынырнула как бы змеиная, с какими-то усами, громадная голова и, на долю секунды встретившись со мной бездонной пустотой взгляда, пропала. Кажется, я что-то подумал о недовымерших динозаврах или какую-то другую чушь — точно не помню.

Зато очень хорошо помню, как мне вдруг захотелось — желание пришло вроде извне — посмотреть вниз, в воду и сквозь воду. Я посмотрел — и увидел глаза с квадратными зрачками, отливающие золотистым и зеленоватым. И мнилось мне, будто смотрюсь я в воду, как в зеркало, и вижу там, в водной зеркальности не чужие — свои же глаза, будто я сам смотрю себе в глаза с морского дна. И мои глаза смотрели мне в глаза по-доброму.

Лёгкая, но тягучая, непобедимая слабость растеклась во мне, горизонт поплыл передо мной, утонул в океане, и как-то незаметно я оказался лежащим на тёплом бетоне пирса. Тут-то и возник мгновением видением ангелочек. Он выпорхнул откуда-то из вод, весь светленький в сумерках, с распахнутыми крылышками, сел на моё лицо, объял мои щёки приятной прохладой, заслонил от меня вечерний мир. Я, кажется, успел поцеловать ангела ещё до того, как меня не осталось в реальности и сознании…

Одно время я неплохо устроился на дне. Я поселился среди камней рядом с норой старой мурены. Старуха очень редко вынимала своё длинное тело из норы, только если слышала колебания от проплывавшей над норой добычи. Она бросалась вверх в атаку с широко раскрытой пастью, а в пасти торчали белые, совсем не затупившиеся об жёсткость времени иглы зубов. Старуха плохо видела, вся пошла какими-то пятнами от древности. Но над её зубами время оказалось бессильно. И прыть сохранилась, как у молодой.

Ничего не имело для мурены смысла, кроме броска на добычу. Она и не видела никогда, на кого бросалась, она только шкурой осязала, что рядом с норой есть кто-то, в кого можно вонзить зубы — и вонзала. Бесчисленное число раз она расправляла мускулистую ленту своего тела, намертво смыкала челюсти на ком-то и тащила в зубах обратно в нору того, кого ухватила, целиком или хотя бы отгрызенный кусок. Так и жила мурена — воплощение смерти для всякой твари у дна.

Зубы мурены рвали плоть жертвы грубо, будто пилили, крошки и кусочки разлетались, повисали в воде, оседали на дно. Вот эти-то кусочки и крошки долгое время были моей основной пищей. Я даже научился отгонять мелких рыбёшек, которые тоже хотели крошек из пасти мурены: я угрожающе растопыривал щупальца и кидался на рыбок, те пугались и разбегались. Приживалом существовать было вовсе не досадно — досадно было оставаться голодным, когда все вокруг тебя сыты. «Ничего, ничего, — говорил я себе, — Можно на время смешаться с толпой мелких прихлебателей. Чтобы выжить».

Я мог сколько угодно проплывать мимо норы старухи-мурены. На меня она не реагировала, пренебрегала и не выскакивала — волны моих вибраций казались ей незначительными, я был для нее слишком мелкой добычей. Так я жил-поживал довольно долго.

Но однажды, когда я не спеша плыл над мурениной норой, мурена все-таки взяла и выпрыгнула. Наверное, я вырос настолько, что она не поленилась. Внезапно я увидел несущуюся на меня смерть с широко раскрытой зубастой пастью. Я замер, пораженный и ошарашенный. Сердца перестали стучать. Ужас стиснул моё тельце, и из этого тельца впервые в жизни совершенно непроизвольно выдавилось облачко чернил. Ужас и чернила спасли маленького хищника: мурена меня потеряла, помоталась наобум в непроглядной мути, которую я со страха устроил, и вернулась в нору. А я в это время, боясь пошевелить кончиком щупальца — мурена учуяла бы любое движение — медленно падал на дно, а упав, потихоньку, потихоньку уполз, как донный червь.