К счастью, помогать Саю особенно не требовалось. Он расстегнул брюки, стащил с Эммы трусы и попытался войти, шаря руками по ее груди под футболкой. Было немножко больно, она недостаточно возбудилась, но оба знали, что в таком случае следует делать, – он смочил пальцы слюной и наклонился, захватывая губами сосок и с силой оттягивая его на себя. Она откинула голову и, как положено, вздохнула. Твердо решила перестать себя оценивать и смотреть со стороны, из зрительного зала, приказала себе просто чувствовать его рот. И тут же где-то глубоко, под маской удовольствия, зародилась странная грусть. Эмма была рада, что поза для него неудобная и ему пришлось скользнуть губами выше. Надо его поцеловать, в самом деле надо, но он этого не ждал и, к счастью, сам поцелуями не увлекался. Они занимались любовью энергично и как умели, как было для них наиболее эффективно. Хорошо, спонтанно, подумала она, производя все положенные звуки и слушая собственные вздохи. Ее не раздражал запах пива; наоборот, он создавал дистанцию, как будто здесь кто-то третий, «другой». Все-таки надо поцеловать. Она храбро нашла губами его рот. За долгие годы так и не привыкла к его тонким губам. Их языки коснулись друг друга и задвигались, но как-то холодно и неестественно – рептильно. Попробовала сосредоточиться на ощущении внутри и, ритмично двигаясь вместе с Саем, незаметно оторвалась от его рта и уткнулась в шею. Так безопаснее. Смотрела в сад. Дождь резко стучал в стекло. Вскрикнула – отчасти потому, что он вошел слишком глубоко, отчасти потому, что так полагается. Почти поверила в собственный спектакль. Почти. Между тем зрителей он не убедил. Эмма чувствовала, как они ерзают, слышала приглушенное хихиканье, а потом, отчетливо, – чей-то смех. Она узнала голос. Да, Констанс Мортенсен хохотала до упаду.

Теперь Эмме хотелось скорее все закончить. С нее довольно. В постель бы, за «Отель „У озера“». Впрочем, Сай будет ждать ее оргазма. Так что лучше не тянуть. Она отклонилась, просунула вниз руку и попробовала ускорить процесс. Бесполезно, оргазм никак не наступал. Она отчаянно теребила клитор – ну давай же, чтоб тебя! – но уже точно знала, что не кончит. Объясняться, успокаивать и пытаться снова Эмма категорически не хотела, поэтому пришлось пойти наиболее рациональным путем: стоны стали громче, она, как положено, вскрикнула, замерла, содрогнулась. Будем считать, что кончила; ни один наблюдатель не заметит подвоха. Итак, ее часть программы выполнена. Как и ожидалось, Сай достиг разрядки почти мгновенно. Вскрикнул. Рот его при этом странно перекосился, чего она предпочла бы не видеть. Конец. Крепко обнимая мужа, она из вежливости дождалась, пока прекратятся толчки, а потом осторожно показала, что ей некомфортно. Финита. Теперь несколько недель можно жить спокойно. Да, здорово. У них с Саем отличная сексуальная жизнь, любой позавидовал бы! Спустя пятнадцать лет все еще спонтанно занимаются любовью на кухонном столе… Молодцы.

Однако в липком похмелье полового акта, в посткоитальной черной дыре, Эмма не слезла со стола – сидела, приклеившись ягодицами к столешнице из кварца. Сай вышел, чтобы поставить на зарядку телефон. Все стихло, даже дождь почти прекратился, едва постукивая по крыше, как жидкие аплодисменты после исключительно провальной премьеры. И вот она одиноко стоит на сцене, глядя, как последние зрители, разочарованно что-то бубня, покидают зал. Они распознали обман. «Мы все прибегаем к тактике уклонения. Вы не согласны, доктор Робинсон?»

Пришел Проныра. Проныра – это мой муж, мой бывший муж. Его настоящее имя Карл. Это второй его визит сюда, в точности похожий на первый. Карл неподвижно стоит у окна и молча плачет. Не волнуйтесь, он всю жизнь был рёвой. Сегодня он выглядит старым и печальным. Зато хорошо пахнет. Всегда хорошо пах. Позволяет мне немножко его понюхать, хотя я знаю, что он просто терпит и за моей спиной переглядывается со Скрипухой. Скрипуха – такая бестия! Когда дело не касается пациентов, совершенно преображается: сверкает акульими зубами – сама предупредительность! – приносит ему чашку чая, и он так бурно выражает благодарность, что можно подумать, будто она покусывает этими зубками его затасканное достоинство.

– Передай Чокнутой Сите, что я приду в шесть! – заявляю я, жестом отпуская ее, точно официантку.

Веду себя как последняя срань. Она заслужила.

– Не называйте ее так, Констанс.

Скрипуха в последний раз бросает на меня взгляд и выходит, а я поворачиваю стул лицом к Проныре. Он молча отпивает чай. Смотрит в окно на дерево, но не на мой листок, хотя тот в эпилептическом припадке старается привлечь его внимание.

– Как мама?

Снова подносит чашку к губам и, прежде чем глотнуть, делает крохотную паузу.

Игнорирует вопрос. В прошлый раз не сказал почти ни слова. Внимательно его разглядываю. Очень высокий, ладное худощавое тело, как у бегуна-марафонца. В хорошей форме, черноволосый и приятный. Но кожа мертвенно-бледная и какая-то крапчатая, как у чуда морского, которого выловил из пучины рыболовецкий траулер.

– Как Джош? Он придет? Я скучаю по детям.

Проныра ставит чашку на блюдце и поворачивается к окну, будто собирается с ним драться и насмерть залить его чаем. Потом глядит на меня. Вот кого ему хочется убить!

– Джош не желает тебя видеть.

Каждый раз эти слова застают меня врасплох. Стараюсь никак это не показать.

– Ясно. А Энни?

Проныра сверлит меня ярко-голубыми студеными глазами. Смотрит на мою шею, горло. Отрицательно качает головой. То ли в ответ на мой вопрос, то ли сам себе.

– Понятно, – говорю я.

В отношениях с детьми я, естественно, взрослая. И должна вести себя как взрослая, принимая их гнев. Нет ничего хуже, чем слышать, что твои собственные дети тебя ненавидят, – все равно что жевать бритвенные лезвия.

– Я, наверное, тоже больше не приду, – добавляет Проныра.

Удивляюсь и волнуюсь. Несмотря ни на что, он отчаянно предан. Может, произошло что-то очень плохое и он мне не говорит?

Подхожу. Его взгляд перебегает с моих волос на горло и глаза. Останавливаюсь прямо перед ним.

– Почему? – спрашивает он, опять едва не плача.

Его голос слаб, сам он вымотан, и мне его жалко, хотя я порядком устала от его слез. Проныра так и не понял, насколько его жалость к себе иссушает мое сочувствие. Я не знаю, что делать, однако все равно предпринимаю попытку помочь и заключаю его в объятья. Он вздрагивает, ссутуливается. Позволяет себя обнимать. Пахнет на самом деле замечательно.

– Лучше б мы не встретились! Лучше б ты не попалась мне на глаза!

Чувств ко мне он не испытывает, это я понимаю, но звучит по-своему романтично. Говорят, мы по-настоящему узнаем друг друга только при расставании. Так и есть. Лишь тогда видишь человека во всех его проявлениях. Отчаяние и страх делают нас странными и уродливыми. Ярость хороша; она нужна, чтобы расцепить связку, без крови и боли расстаться невозможно. Но раны затягиваются. И в конце концов, если ты по натуре не окончательный злодей, можно прийти к тому, с чего начал: этот человек снова тебе нравится.

Карл – добрый. Несмотря ни на что, он хороший человек. Я пожимаю его пальцы.

– Принес тебе кое-что. – Он высвобождает руку и суетливо роется в бумажном пакете.

Вытаскивает «Твикс», стопку книг и дерьмовые журналы. Он всегда покупает мне дерьмовые журналы. Я их никогда не читала, а он всегда покупал. Сначала это было шуткой, потом стало привычкой. Теперь не до шуток.

Вижу, что ему не терпится уйти, и почему-то скисаю.

– Когда я вернусь домой? – спрашиваю тихо.

Проныра перестает поправлять стопку и демонстративно сминает бумажный пакет. (Строго говоря, это я должна с тихой яростью комкать пакеты, но что ты будешь делать…)

– Домой? – повторяет он. И добавляет громче: – Дома у тебя больше нет!

Любит мелодрамы. Ему мало, что просто болит голова или пучит живот, – подавай опухоль мозга или рак желудка. Делаю шаг в его сторону, и он пятится, как будто я нападаю. А я никогда не нападала, я не агрессивная. Грустно сознавать, какой чужой я ему стала; даже видеть не хочет. Меня накрывает печаль. Куда подевалась наша любовь? Где-то же она должна быть! Может, в ящике справа от раковины? Однажды кто-нибудь откроет его и воскликнет: «Смотрите, что я нашел! Целая куча любви!»