Ну что она за дура, конечно, не помнит! Тридцать лет прошло.

– Да, ты замужем, я слышал. Дети?

Эмма смотрела ему в глаза. Мысли остановились. Румянец растаял.

– Да, – услышала она собственный голос. – А у тебя?

– Ага, двое мальчишек. У тебя кто?

Она помедлила.

– Девочка. Одна девочка. Эбигейл.

На секунду захотелось быть как все.

– Чудесное имя, – похвалил Даги.

Она кивнула. Да, чудесное.

– Сколько ей?

Эмма как будто наблюдала разговор со стороны, с летящего по небу облака.

– Девять.

Потом долго неподвижно сидела в машине, невидящими глазами глядя на руль. Цифры не складывались. Почему по улицам не бегают одни сумасшедшие?

Эмма вышла из грез, только когда парковщик постучал по стеклу. Завела мотор и вздрогнула от бодрого австралийского голоса, не подвластного горю и лжи.

«Выбор нового маршрута».

Да, подумала она, новый маршрут. Посмотрела на телефон, заметив, что батарея вот-вот сядет. Одиннадцать часов. На сообщения так и не ответили. Надо на минутку заехать.

Эмма припарковалась на Эллисон-роуд как можно ближе к дому номер пять. Когда-то она мечтала жить в таком районе, где светловолосые женщины гуляют с колясками, дети, не пристегивая, бросают велосипеды возле выкрашенных в яркие цвета незапертых дверей, в горшках на окнах цветут цветы, мусорные баки, благоухая лавандой, прячутся между оливковыми деревьями в разукрашенных собачьих будках, соседи забегают друг к другу, чтобы договориться о совместном ужине, а почтальон свистит и оставляет посылки у соседей, если адресата нет дома. На такой улице не может случиться ничего дурного.

О Конни, Конни, что ты наделала?!

Эмма разглядывала улицу в боковое зеркало: из внедорожника вылезали мальчишки в перепачканной футбольной форме. Из-за угла, рассекая воздух, выехали на скейтбордах две девочки в пышных тюлевых юбках, за ними показалась женщина с творчески растрепанными волосами, которую тянул на поводке нелиняющий пудель, а за нею – маленький мальчик с мячиком. Эмма проводила их взглядом. Она всегда хотела быть частью большой шумной семьи, как у Сая. Во многом ее привлекли именно его родные: беготня, возня, подколки и непринужденная, легкая любовь. Получить любовь собственной матери можно было, только выполнив определенные условия: вести себя так, чтобы мать чувствовала себя хорошо, быть умной (как она), худой (как она). Бо́льшую часть времени они проводили вдвоем. Только повзрослев, уже в университете, Эмма наткнулась на описание нарциссизма и начала хоть сколько-то понимать поведение матери. Когда у Эммы не получилось забеременеть, та постоянно напоминала ей, как легко забеременела сама, дистанцируясь от женских неудач дочери. Вышло так, что годы приема всевозможных контрацептивов, включая посткоитальные, были ни к чему, потому что организм Эммы («широкий, идеальный для родов таз», «пышная материнская грудь») беременеть не собирался. И какая радость, какое пронзительное счастье для нее и Сая, когда второе ЭКО сработало!

Оттого удар оказался еще больнее.

Зачем она солгала Даги?

Эмма вылезла из машины. Провела рукой по волосам, повесила сумку на плечо и подошла к дому номер пять. Вид у него был заброшенный: ветви разросшихся кленов нависли над тротуаром, ноги на крыльце скользили в ворохе увядшей листвы, занавески были задернуты, черная парадная дверь – вся в царапинах, стеклянную панель наверху покрывал толстый слой пыли.

Эмма постучала. Внутри темно и тихо. Она отступила посмотреть, нет ли признаков жизни наверху. Капли дождя покалывали кожу и ложились крапинками на светло-серый жакет. Если никого нет дома, она оставит записку. Возьмет лист бумаги из их коробки для макулатуры, которая раздулась от линованных страниц, исписанных чернильной ручкой. «Из точки единения выходит все та же личность…» Эмма снова постучала и вгляделась сквозь стекло. Уже собралась уходить, как вдруг заметила медленно приближающуюся фигуру. Отступила. После долгой возни с замками дверь отворилась. На нее смотрел старик. По глазам, темным и огненным, и желтовато-смуглой коже она поняла, что это отец Конни. Он недоуменно поморгал.

– Здравствуйте! Простите за беспокойство, я звонила несколько раз…

– Здравствуйте.

Из дома веяло плесенью и сливными трубами.

– Я – доктор Робинсон.

– Плохие новости? – испугался он.

– Нет. Я из «Тэтчвелл», работаю с Констанс.

При упоминании имени дочери старик помрачнел.

– Проходите, – пригласил он, открывая дверь шире.

В доме было сумрачно, на стенах теснились картины и гравюры, пол был уставлен стопками книг в сумках из супермаркета. Отец Конни неуклюже шаркал по коридору, оставляя после себя слабый запах мочи. Эмма гадала, есть ли у него помощник или он заботится о жене в одиночку; надо позвонить в соцслужбы и выяснить, что здесь происходит.

– Ваша жена дома? – спросила она, но он нагнулся, чтобы подвинуть тяжелый металлический дверной упор, уронил его, и звук удара заглушил вопрос.

Эмма подняла голову и вгляделась в темноту лестницы. Занавески задернуты, в доме – тишина, каждый дюйм зеленого ковра вытерт до дыр. Внимание привлекла картина: Конни с братом, еще подростки, валяются с книгами на диване.

– Ваш сын Дэвид живет в Австралии?

– Верно, – отозвался мистер де Кадене, застывая, крайне удивленный, что ей это известно.

– Больше дома никого нет? – спросила Эмма, когда повернули налево в гостиную, где из черных мешков для мусора торчала одежда.

Разбирают вещи. Каждый дюйм стен занимали картины и гравюры, а каждый клочок пола был заставлен мешками и книгами. Книги высились башнями на ковре, диване и креслах. Ближайшую стопку венчали «Жизнь Марии Медичи», «Письма Марсилио Фичино», том V, и «Рамзес».

– Господи, да у вас генеральная уборка!

– Наводим порядок… – ответил старик, растерянно оглядываясь.

Зазвонил телефон. Он, видимо, не услышал. Или не придал значения. Ее собственные звонки, судя по всему, точно так же растворились в эфире.

– Вы за книгами?

– Нет. Я пришла поговорить о Конни… Я судебный психиатр.

– Ну конечно… Извините.

Комнату покрывал толстый слой пыли. Картины висели на стенах криво, открывая глазу темные невыцветшие квадраты стены. Эмма проследила глазами вереницу крошек на ковре, которая привела к креслу и недоеденному лимонному кексу в магазинной коробке. Слабо мерцал электрокамин, но в комнате было холодно, и синюшные руки мистера де Кадене дрожали.

Он направился в другой конец комнаты. Эмма заметила пятна на кофте, как будто его обстреливали едой. Вспомнила Конни с братом и их детскую забаву – заставить отца угадать, что на нем надето. Шел отец Конни с трудом. Опустив глаза, она поняла почему: туфли не на ту ногу. Надо обязательно позвонить в соцслужбу.

– Если хотите, могу отвезти какие-нибудь сумки в благотворительный магазин, – предложила Эмма. – И давайте-ка уберу эти тарелки и чашки на кухню.

Старик удивленно замер.

– Большое спасибо!

Она собрала разбросанные чашки, на дне которых засохла плесень. Соскребла остатки лимонного кекса и нашла среди книг еще пару тарелок.

– Замечательные у вас картины!

Он остановился и оглядел комнату, как будто только сию секунду их заметил.

– Да, мы всегда любили искусство. Я – меньше, но я рад, когда другие ему радуются…

Эмма отнесла посуду на кухню, в которой царил такой же беспорядок. Поставила самые грязные в раковину – отмокать, а остальное убрала в посудомойку, которая уже была наполовину заполнена тарелками с присохшими объедками. Включила. На обратном пути ее внимание привлекла фотография на буфете: все семейство в шарфах и шапках где-то на обдуваемом ветрами британском побережье. Точно рекламный плакат страховой компании, банка или еще какой-нибудь конторы, которая, играя на стремлении к счастью, вытягивает из тебя денежки: все смеялись, улыбались и смотрели на Энни, которая высоко подкинула ногу, улыбаясь беззубым ртом, рыжие волосы взметнулись на ветру. Сердце в груди Эммы заколотилось сильнее. Они были бы одного возраста… Безнадежная непоправимость утраты кольнула с той же силой, как много лет назад.