Гайя карабкалась как кошка, обдирая кожу с ладоней и пальцев, рассаживая колени — она уже не береглась ни в чем, потому что кровавый след из бедра и руки тянулся за ней по камням, тут же высыхая бурыми пятнами, сливающимися с лишайником.

Еще пара стрел клюнула ее — куда-то в плечо, в бок, она и не заметила точно в этом океане боли, плескавшемся вокруг нее. Стучало в висках, дыхания отчаянно не хватало, содранные до мяса руки уже не чувствовали новых порезов, а следом с перебоями стало биться и сердце. Сквозь наползающую в глазах тьму она гнала себя вверх и вверх. Еще удар, в спину, который бросил ее лицом на камни, рассекая лоб, но она поднялась, сдула резко с глаз кровь вместе с растрепавшимися прядями волос, и снова вверх. Вот уже ствол сосны, она намотала плащ на руку, чтобы он не мешал ей перелезть с камней на сучья, и надеялась только на то, что ветки выдержат ее, не окажутся сухими и ломкими.

Гайя скосила взгляд вниз — под ней билось море, налетая пеной на прибрежные камни. Песчаного пляжа на этом участке не было, он начинался ближе к форту, а здесь царили сплошные торчащие из-под волн камни.

Стрелы перестали долетать до нее — то ли лучники устали, то ли решили поэкономить стрелы, пока она прикрыта густыми ветками, и добить уже наверняка, поймав на открытом участке ствола. Ей удалось проползти до самой макушки дерева, и оно пружинило под ее весом, раскачиваясь изо всех сил. Гайя замерла, ловя равновесие. А затем еще раз взмахнула плащом и крепко привязала его к сосне. Ветер подхватил ткань, расправил — и почти тут же над фортом взвился узкий столб черного дыма: часовой подал условный сигнал, что увидел тревожный знак.

На Гайю навалилась безмерная усталость, все стало так далеко и безразлично. Она лежала на стволе сосны над морем, смотрела, как полощется в небе ее преторианский плащ, ради чести которого она прожила почти всю свою жизнь. Ей стало так легко и спокойно — форт знает, форт готов, и будет сражаться. И она точно знала, что за два месяца успела многому научить свой маленький гарнизон — и ребята легко не сдадутся.

Все вокруг стало таким подробным — она даже увидела вдали клубы пыли, поднятые несколькими десятками всадников, летящих по дороге. И стрела, летящая прямо в ее горло — а отстраняться не было сил. Она улыбнулась, и, продолжая полет принятой ею стрелы, соскользнула в море.

Последнее, что она почувствовала — как волны приняли ее по-родственному и тут же омыли кровь с ее тела. Гайя попыталась плыть — и впервые в жизни не смогла.

— Гайя! — Ренита вскочила с кровати, силясь понять, что же это было.

Ей никто не ответил — в палатке она была одна, и, суд по всему, и в лагере народу было немного. В щель пробивался дневной свет, и Ренита устыдилась — она заснула днем. И наверняка что-то пропустила, раз так притих лагерь.

Она привычным движением положила руку на напряженный, неспокойно колыхающийся живот, успокаивая поглаживаниями взбунтовавшееся там дитя.

— Где все? — крикнула она стоящему возле госпитальных палаток часовому.

— Ребята Дария на выезде. Остальные в усилении во дворце и в Сенате.

— Почему мне не сказали?

Часовой, стоящий здесь по незыблемой традиции римской армии, предписывающей охранять отдельно своих раненых и больных товарищей, только пожал плечами.:

— Приказа не было.

Ренита, насколько быстро смогла, кинулась готовиться к приему раненых — она всегда в душе надеялась, что ее приготовления окажутся напрасными, но предпочитала не упустить ни одного драгоценного мгновения, если кто-то из ребят все же пострадает. Она разожгла две большие, на полметрета каждая, аутепсы, подбросив угля в пузатые металлические сосуды на коротких изогнутых ножках, в которых жар кипятил воду, проходя через расположенную посередине трубу.

Живот ее немного успокоился, и она по сложившейся за время беременности привычке разговаривала с ним негромко вслух:

— Сиди, мой маленький, сиди спокойно, сыночек. Папа твой скоро вернется, и тоже поговорит с тобой. И погладит. Ты ведь любишь, когда папа с тобой общается? Вот родишься, и папа научит тебя стрелять из лука, — Ренита была абсолютно уверена, что у нее тоже родится сын.

Она время от времени навещала дом Фонтея и радовалась, какой крепкой подрастает мелюзга, причем дочка Юлии не отставала ни от своего брата, ни от сына самого префекта. Фонтей радовался отцовству, пожалуй, больше Рагнара — он и не надеялся, что когда-то им станет. Угнетало префекта только то, что никак не удавалось провести времени побольше с семьей — всю его жизнь составляла служба. Рагнар тоже как-то бросил на бегу:

— Вот жизнь! Ушел из дома, дети спали. Пришел, а они уже улыбаться научились.

— Этак придешь, а они уже деревянными мечами в атриуме фехтуют, — хохотнул Квинт.

— У него ж дочь, — также, на бегу, отозвался кто-то еще из ребят, слышавший торопливый разговор.

— И что? Гайя туда же наведывается! — вмешался еще кто-то, занимая свое место в строю. — Так что мечей не избежать у девчонки в игрушках.

Ренита присела на скамейку, сложив на животе руки и еще раз переживая подробности кошмарного сна. Она так отчетливо видела, ощущала этот бой Гайи в далекой Испании, что не могла отделаться от мысли, что это произошло на самом деле. Она встряхнула головой, закручивая волосы в пучок, и заставила себя осознать, что виделась с Гайей накануне, когда она буквально пинками привела молодого воина с тренировки — парень получил сильный ушиб, но не хотел в этом признаваться, чтобы не пропустить боевой выезд, свой первый в этой когорте.

— Есть самоотверженность, когда действительно надо забыть о собственной боли. А есть ослоумие, — сурово отчитывала бойца трибун Флавия. — И ты разве не понимаешь, что с такой ногой можешь оказаться медленным, можешь оступиться. И тем самым подставишь своих же под стрелы. Им придется тебя вытаскивать вместо того, чтоб дело делать. И твоего клинка в бою не досчитаются.

— Но с такой ерундой, — оправдывался декурион, недавно переведенный в спекулатории из маршевого легиона, вставшего под стенами города на переформировку.

— Гайя, ты можешь быть спокойна и возвращаться к своим делам, — вмешалась тогда Ренита, тщательно вытирая вымытые руки. — Я объясню доблестному декуриону, что его здоровье не является его личным делом. И приложу все силы, чтобы вернуть его в строй как можно скорее.

Ее голос заставил вздрогнуть воина, еще не привыкшего к мысли, что и трибун, и военврач могут оказаться женщинами, к тому же такими строгими и решительными. Он перевел взгляд своих светло-ореховых, очень ясных и чистых глаз с одной на другую, вздохнул и послушно вытянул ногу с растянутым коленом.

Ренита спохватилась — раз Гайя все же не уехала на самом деле в Испанию, значит, где-то здесь. И не грозит ли ей беда? Женщина часто наталкивалась при чтении на сюжеты о вещих снах, в которых простые люди получали предостережения от богов. Она содрогнулась — не был ли ее сон про гибель Гайи предостережением, ведь иного конца для подруги-воительницы Ренита и представить не могла. Она знала, что и сама Гайя бы согласилась погибнуть так — в борьбе за счастье и покой Рима, и именно в бою, а не в старости от навалившихся недугов.

Забулькала закипевшая вода — и Ренита прервала свои размышления, окидывая взглядом, все ли готово у нее. Потянулось тягостное время ожидания. Она боялась задремать снова и еще раз увидеть напугавший ее образ окровавленной, умирающей Гайи — но умирающей с победной улыбкой на губах, уходящей к Харону легкой и свободной походкой. Ренита вспомнила прозвище Гайи, которое та ей сказала как пароль, отправляя в префекту — Хельхейма. Да и Невестой смерти неспроста прозвали ее на арене… Сердце Рениты снова сжалось от боли и забилось у горла.

В лагере послышались голоса.

Ренита не выдержала и выбежала из палатки — навстречу вернувшемуся отряду. Повозка вигилов сказала ей о многом — она бросилась к ней, насколько позволял живот, но тут ее, словно молния, пронзил обрывок фразы из разговора двух воинов: