– Когда мы с отцом остались одни после свадьбы сестры, он ещё пытался обучать меня грамоте, хотя для будущей женщины это было непозволительной роскошью. Помню, Есфирь, украдкой наблюдая за нашими занятиями, только вздыхала и качала головой, думая, что хозяин глупостями занимает голову ребёнка. – Мириам улыбнулась и взглянула на Ферхата. Его сердце затрепетало в ответ на ласковый взгляд. – А после смерти Наины отец замкнулся в себе, всё винил себя в её гибели и каждый день ходил на могилу жены просить прощения… Та фреска Венеры, что находится на стене в моей комнате… Это работа отца, – Ферхат удивленно вскинул брови. – Да, да… Он всегда умел изображать то, что другие не могли даже увидеть. Тоскуя по своей так рано ушедшей жене, он нарисовал её по памяти, как помнил… как хотел помнить её всегда. В нашем доме всегда бывало много гостей, богатых купцов, останавливались проездом даже римские военачальники. Кто-то заметил фреску и очень хвалил мастерство отца. А однажды ему предложили заказ: разукрасить подобными картинами целый дом в Тире, что в Финикие. Это было недалеко отсюда, всего лишь соседняя земля, берег моря. Раньше я никогда не видела море… Я думаю, отец согласился на это, чтобы покинуть свой дом, в котором он уже не был счастлив. Мне даже не пришлось его долго уговаривать, чтобы он взял меня с собой. Он не хотел со мной расставаться даже на один день. Отец нашел хорошего управляющего, и в одно прекрасное утро мы уехали из Магдалы. Больше сюда он не вернулся.
Мириам задумалась. Как не хотела она в эту минуту облегчить свои душевные страдания, дальнейшее повествование вызывало у неё сомнения: надо ли рассказывать всё Ферхату, не отвернется ли он от неё после того, что услышит? Но любовь и преданность купца подкупали все её сомнения. И она продолжала.
– Работа увлекла отца настолько, что невозможно было и вообразить. Он начал жить заново. Каждый день, проведенный возле стен на возвышенных мостках со своими картинами и красками, давал ему новую силу жизни, новый творческий взлет. Мастерство его улучшалось с каждым новым заказом, с каждой новой фреской. Мы стали переезжать вдоль побережья из одного города в другой. Вскоре отца пригласили в Афины. Он поехал, не задумываясь. Но я росла рядом и не могла с утра до вечера сидеть на полу и подавать отцу кисти. В Афинах предстояла долгая работа. Отец отдал меня в храм Исиды. Там прошли мои лучшие годы жизни. Жрицей я не стала, потому что храм был для меня временным пристанищем, поэтому и в жертвоприношениях я не участвовала. Но танцам меня обучили и не только… Раз в году в день летнего солнцестояния в храме устраивались жертвоприношения иного рода. Отбирались несколько молодых девушек для мужчин из другого храма. Акт их любви приветствовался всеми старшими жрицами прямо на алтаре Исиды. Помню, разгневанное лицо отца, когда я с воодушевлением рассказала ему о предстоящих приготовлениях к этому празднику… Из храма он забрал меня в тот же день… Потом был Рим. Там отец обучался своему ремеслу у более опытных мастеров. Всё шло своим чередом. Денег нам хватало, жили мы более чем скромно, а плата за картины была высокой. Я росла. Моим увлечением стали пергаменты, древние свитки, латинский и греческий, мудрецы и философы, астрономия и геометрия. Рим – это древняя чаша веков, наполненная до краев всеми познаниями, которые раскрывались человечеству с начала всех времен… Но когда отцу надоело каждый месяц стричь мне волосы, да и грудь невозможно было уже скрывать под туникой, меня перестали пускать на философские споры в театр, на форумы, где могли присутствовать только мужчины, закрылись двери и общественной библиотеки. Мне вдруг стало скучно в этом удивительном городе, возле фресок отца. Меня интересовало только то, что было доступно мужчинам. Отец заметил перемену моего настроения и как-то вечером вынудил признаться о моей самой заветной мечте. Александрия! Я грезила ею во сне и наяву. Через два месяца работа в Риме была закончена, и мы отправились на корабле в Александрию. И там отец нашел работу, а мне учителя латинского, математики и астрономии. Целыми днями я просиживала в хранилищах Александрийской библиотеки и под видом помощника учителя помогала ему переводить древние рукописи и то, что от них осталось после большого пожара. Никогда я не испытывала большего счастья, чем в те далекие дни… Когда ты молод, стремишься быстрее жить и не замечаешь, как проносятся годы, как быстро и незаметно стареют возле тебя родные люди. Однажды вечером, сидя на своей любимой скамье возле нашего жилья, отец задумчиво провожал закат. Последние лучи солнца освещали его седую голову. Я вдруг увидела в нем уставшего старца, лицо изменилось, осунулось, заострился нос, появились новые глубокие морщины. Я увидела его лицо другим, таким, каким раньше никогда не видела: чужое, незнакомое лицо. Лишь на несколько минут мне показалось это. Он очнулся от своих грёз, а я от своего видения. Но после этого дня я стала внимательнее присматриваться к отцу… Однажды он позвал меня посмотреть свою работу. Она была закончена и за неё заплатили больше, чем ожидалось, это должно было радовать, но отец был печален в тот день. Он подвел меня к фреске, она была точной копией той, что осталась у нас дома в Магдале. Я помню его слова: «Она первая, она же и последняя». На следующий день мы возвращались домой. Я до сих пор не знаю, почему он так решил. Может быть, он примирился со своей совестью, или его простили те, кого он подвел в этой жизни, а может быть, прошло столько лет, и горе притупилось, а боль перестала терзать его сердце… Я не знаю. – Мириам перевела дыхание, немного успокоилась, допила вино и поставила пустую чашу на стол. – Мы возвращались морем, так было быстрее. За два десятка монет капитан греческого судна согласился довести нас до Птолемаиды, от неё было уже рукой подать до Магдалы. Но в Иоппе на судно стали грузить огромные тюки хлопка какого-то арабского купца, а небольшой отряд сирийцев должен был сопровождать этот груз. На корабле всем хватило места, все разместились на палубе. Ночью началась попойка. Громкие крики пьяных, их непристойные песни никому не давали спать. Отец решил выйти из пропахшего рыбой трюма и подышать свежим воздухом. Я попросилась сопровождать его, но он велел ждать его внизу… Я долго ждала его возвращения, не могла заснуть. Потом не выдержала и поднялась на палубу. Я нашла его сидящим возле свернутых кольцами канатов, отец не мог встать, не шли ноги. С большим трудом кое-как я подняла его, подхватила под руку, но тут случилось то, что я не могу забыть уже столько лет… Двое пьяных охранников заприметили меня, когда я вышла из трюма. Выждали удобный момент, напали сзади… всё произошло так быстро, что я даже не успела закричать, мне заткнули рот… Отец не смог прийти мне на помощь, он обессилено стонал рядом в нескольких шагах от канатов, отброшенный одним ударом… Странно, но я ничего не чувствовала, хотя была в сознании… только эти руки, жирные, липкие руки, терзавшие моё тело… Все мои мысли были об отце, я чувствовала только его боль и страдания из-за меня… Когда все закончилось, напоследок, один из мерзавцев ударил отца в живот кинжалом и выбросил его тело за борт… Я кричала, долго звала на помощь, потом потеряла сознание. Я не помню, как пережила этот ужас, как добралась домой, помню только, что капитан корабля сжалился надо мной и дал мне в сопровождение одного человека. Он и доставил меня в Магдалу. Дома я рассказала только о смерти отца, даже старая Есфирь не знает всей правды… никто не знает, кроме тебя, почтенный Ферхат…
Купец поднялся с места, молча подошел к Мириам. Преклонил перед ней колени и стал целовать женские руки, затем нагнулся, осторожно приподнял край туники и поцеловал её ноги. Мириам застыла от удивления, оцепенела, словно во сне. Нахлынувшее чувство стыда заставило её уже пожалеть о своем откровении. Ферхат медленно поднялся с колен.
– Никто и никогда не узнает от меня то, что я узнал сегодня, женщина. Твоя тайна умрет вместе со мной. Ты всегда можешь рассчитывать на мою помощь, даже не сомневайся, приказывай, и всё будет исполнено для тебя.
