Потеряв надежду организовать артканонаду, шведо-финны, в общем, враги, стали швырять с кручи камни, а затем и скатывать на головы наступающих ненужные теперь ядра и пушечные стволы.

И опять примерного солдата Михеля ужаснула прежде всего нелепость происходящего. Ведь пушки — они же для стрельбы, их же нельзя, просто-таки невозможно использовать, как простые брёвна. Только еретики могли додуматься до подобного насилия над правилами и обычаями войны.

Прямо перед Михелем орудийным стволом, предварительно снятым с лафета, придавило какого-то вояку. Отчётливый хруст костей сменился жалкими пронзительными стонами. Михель, стараясь не глядеть, невольно заложил кривую, дабы как можно далее обогнуть это место, но при том не подставить бок неприятелю, и вдруг услышал своё имя.

У придавленного солдатика суетился вставший во весь рост, как всегда, пьяненький Клаус:

— Михель! Давай! Помогай! Вытащим.

Клаус согнулся, примериваясь поудобней ухватиться за цапфы.

— Ложись, дурья голова, пропадёшь же ни за грош, — словно подтверждая слова Михеля, пуля звонко чвокнула по орудийной бронзе.

Шведские мушкетёры славились своей меткостью и уже, конечно, обратили внимание на одинокую, соляным столпом застывшую фигуру. Ответом всем был целый град солёных ругательств, которые Клаус обрушил на головы шведов, не забывая, впрочем, и Михеля.

Разумеется, отнюдь не эти проклятья заставили Михеля повернуть в сторону притягивающего неприятельский огонь Клауса. В бою частенько совершают поступки необъяснимые ни сразу, ни потом.

— Родненькие, не выдайте, вытащите... или добейте. У меня вот тут и талер в камзоле — ваш будет, без обману, — собрал последние силы умирающий.

— Быстрее, так твою! — рявкнул Клаус, — Слыхал, нам уже и талер обещают, а ты всё возишься, как пьяный под столом.

Сравнение Клауса, который еле стоял на ногах, и на любой стоянке сам не вылезал из-под стола, рассмешило Михеля, заставив забыть об опасности, и он рискнул на перебежку.

Михель был уже буквально в двух шагах, когда в Клауса попала пушечная граната, но не выпущенная из орудия, а подожжённая и брошенная рукой. Камнем врезавшись в голову, она опрокинула Клауса вниз, а сама отлетела в сторону Михеля. Михеля в этот момент угораздило поскользнуться, и, падая, он накрыл гранату собой. На мгновение через одежду почувствовал тепло сгорающего фитиля и тут же откатился в сторону, закрыв голову руками и пытаясь поглубже вжаться в раскисшую землю. И ноздри, и рот оказались забиты вязкой жижей, но Михелю было не до этого — он ждал взрыва...

«Господи, как быстро и как нелепо. Даже помолиться не успею. А всё-то пьянчужка Клаус. Сам-то, поди, отделался шишкой на затылке, а от меня и похоронить-то нечего будет».

Михель довольно насмотрелся на людей, оказавшихся вблизи разрыва гранаты или бомбы.

Однако ж фитиль что-то довольно долгонько доносит испепеляющую искру до сжатой в томительном ожидании пороховой зерни.

Жизнь пороха предопределена: мощный взрыв, разваливающий пространство либо выталкивающий в него новую погибель, стоит в конце каждой щепоти пороха.

Для чего живёт Михель? Энергично разрушает пространство, известное как Священная Римская империя германского народа[44], привносит в мир погибель от себя. Сейчас обращение в дым четырёх фунтов пороха оборвёт и жизнь Михеля.

Вскоре, однако, Михеля стало одолевать иное напастье — удушье: столь плотно он впечатался в грязь. Когда дышать стало совершенно невозможно, Михель рискнул оторвать голову от земли. Вместе с ругательствами изо рта его вырвался целый фонтан грязи.

Зловещий дымок из запального отверстия гранаты давно истаял в воздухе, устремился ввысь, словно спеша навстречу плотным клубам сырой пороховой гари, нависшей над горой. То ли капли дождя попали на тлеющий фитиль, то ли его затушило мокрым сукном плаща Михеля, то ли порох в гранате изначально оказался подпорченным.

Жадно дыша, Михель стоял на локтях и коленях, отплёвывался, глотал и не мог насытиться сырым, волглым воздухом пополам с дождём и пороховым туманом, и грязь ручьями стекала с него. Забыв про оружие, свистящие пули противника и солдатский долг. Он человек, и он жив.

Очищая ноздри, рот, глаза и уши, Михель не очищался сам, ибо Война, властно вытесняя все, входила в него своими звуками, запахами, вкусом и цветом. Война бросает лишь мёртвых, вдоволь натешившись, высосав кровь и выпив душу. На возвращающегося из ниоткуда, рано похоронившего себя Михеля она вновь властно заявила свои неоспоримые права. Умри — и будешь свободен, коли жив — вперёд и вверх.

Ещё не полностью очухавшись, Михель оглянулся. Солдат под пушкой уже не стонал. Дождь весело колотил каплями в вывороченные недавней мукой белки глаз, стекая по усам и зубам в отворенный последним воплем рот, торопясь скорее заполнить так кстати предоставившийся новый сосуд.

Немного подале торчали над бугорком ноги Клауса. Удар неразорвавшейся гранатой был, конечно, не смертельным, но, не удержавшись на ногах, Клаус скатился в небольшую лощинку и захлебнулся, пьяный, в заполнившей её луже.

Михель смог бы даже разглядеть последние пузырьки воздуха над тем местом, где была голова наполовину погруженного в лужу Клауса, но ни сил, ни желания что-то предпринимать уже не осталось.

Уйти бы прочь, как можно дальше от этого проклятого места, где все наоборот, где пушки ломают кости и убивают неразорвавшиеся гранаты.

Уже мало что соображающий Михель, только что заглянувший за грань небытия и снова блуждающий в пограничье, на этот раз между рассудком и сумасшествием, почему-то опять двинулся вверх, раздвигая пласты грязи, словно корабль волны.

Впереди, сзади, справа и слева так же упорно пытались одолеть крутизну горы большие комки грязи с живой начинкой, где-то там, внутри, непрерывно посылавшей импульс:

— Вперёд и вверх, вперёд и вверх!

Уже не шведы и финны, но сама липкая скользкая гора выступала личным врагом каждого. А шведы — те были просто злобными горными троллями, исторгнутыми подземными недрами для обороны своих мифических сокровищ.

И эти злобные великаны вновь швырнули вниз бездействующую пушку — огромного осадного монстра, непонятно как и кем поднятого вверх. Гигантский ствол её, крутясь и все убыстряя вращение, пачкая любовно начищенную бронзу, безжалостно царапая металл о камни, низвергался вниз, прямо на Михеля. Михель не раз замечал, что канониры обращаются со своими орудиями лучше, чем с законными жёнами. Артиллерия уже осознала свою элитность, свою незаменимость в поле и под крепостными стенами. В то же время артиллерия являлась во многих армиях кроме шведской делом полугражданским и выгодным. Мастер, отлив орудие, нередко шёл со своим произведением на войну, нанимал обслугу, а государство выступало лишь в роли временного, щедрого или скуповатого, арендатора. И вот коллективное детище бежавшего либо перебитого расчёта столь безжалостно вышвырнули из колыбели.

Михель настолько изнемог в борьбе с горой, что даже не имел сил просто откатиться в сторону. Как же ему все за этот пасмурный день надоело. Михель сейчас бы лёг на пики, подставил грудь под ядра и картечь, взлетел вверх вместе с изрядным куском обороняемого бастиона, подорванного пороховым горном[45]. Но намотаться на ствол старинного изделия немецких литейщиков! В этом было что-то каббалистическое, что-то позорное, словно быть прогнанному «сквозь пики», пострадать «на кобыле»[46] либо быть в клочья размётанному озверелой толпой вонючего мужичья.

Наверное, ствол катился довольно быстро, подскакивая на бугорках, ныряя в лощины, перетирая в труху древесный мусор и камешки, высоко взметая фонтаны грязи, — Михель не помнил. По пути кусок металла начал собирать и тела. Больше мёртвых, хотя Михелю казалось, что каждый раз он слышал крики. И точно, один человек, по которому с грохотом прокатился бешено вращающийся тяжеленный цилиндр, отчаянно взмахнул руками, словно пытаясь оттолкнуть пушку обратно в гору. И ещё... Ещё Михелю показалось... да нет же, в самом деле! Каждое тело заметно тормозило разгон. И если людей будет больше — пушка просто остановится, не добравшись до Михеля.