— Ну, скажи нам что-нибудь. Попросись из строя, и я, может быть, разрешу. Кишки-то небось джигу в брюхе отплясывают. Или котильончик завели. — И профос снова вроде шутливо, но довольно-таки чувствительно ткнул своим жезлом Маркуса.

— Ещё раз тронешь — убью, — Маркус окончательно определился: лучше смерть, чем позор.

Помощники профоса дружно заржали, словно именно этих слов от Маркуса и дожидались. Однако главарь не поддержал их порыва, посему смех неровно замёрз в их глотках.

— Понимаю, — задумчиво произнёс профос. — Сам знаешь, бывает: нажрёшься какой-нибудь тухлятины, да зальёшь болотной водицей. Ладно — беги из строя. Я разрешаю.

— Я дотерплю, — сквозь зубы процедил Маркус, продолжая ненавидяще рассматривать профоса.

— Гордая сволочь, — померк взором профос.

Кто-то из его подручных хихикнул, но тут же испуганно умолк.

— И терпеть тебе до самой смерти, горемычный. Пошли ребята, побыстрей, а то здесь скоро крепко завоняет. Чую, пропыхтим с этим опознаванием до самого вечера.

Профос грубо подтолкнул Мадонну:

— Но, каурая, пошевеливайсь.

Мадонна мазнула последним косым взглядом по Максу, ровно пощёчину влепила. И... прошла мимо. Мимо! Не сказав ни слова! Не ткнув пальцем! Не подав знака профосу!

Вернётся. Она обязательно вернётся! Сразу не вспомнила, отойдёт и вспомнит. Или убоялась рядом с ними говорить, решила удалиться на безопасное расстояние. Ведь не может же такого быть, чтобы она действительно простила и помиловала.

Изумление с головой накрыло не только Макса — все 4М и 4Г словно воскресли, встав из могил и убедившись, что мир изменился, подобрев. В этом свежем, как утренняя роса, мире нашлось место даже для таких подлецов, как они.

Мадонна удалялась, и это было до того неожиданно и изумительно, что у Макса, да и не только у него, вдруг мелькнула шальная мыслишка — окликнуть, вернуть. Но она шла не оборачиваясь, не делая ровно никаких поползновений для того, чтобы, вернувшись, потащить их на виселицу.

Теперь главной задачей стало стоять и выстоять. Адская слабость пережитого сковала все члены похлеще профосовых цепей. Хотелось ничком упасть на грешную землю, зарыться лицом в прошлогоднюю мёртвую траву и, вдыхая терпкий запах тлена, осознавать, что для тебя худо-бедно жизнь продолжается. Мадонна и здесь помогла своим бывшим друзьям, ибо после них значительно ускорила осмотр, почти пробежала остаток жизненного пути. Профосу опять же обратить на это внимание, да куда там. Обрыдло ему вконец это представление. Оживление, вызванное утренней дозой спиртного, испарилось. Запотевший штоф заслонил в голове его всё остальное. Повесить бы кого поскорей — и сразу за стол. К тому ж до самого последнего солдатика в строю верил профос, что обвиняемая укажет сообщников, ведь не дура же она в конце концов, чтобы подыхать вот так вот, ни за что, ни про что, в одиночку.

Когда надежды профоса окончательно рухнули, все были порядком обескуражены полным фиаско считавшегося беспроигрышным мероприятия. Ясно было одно: преступников здесь нет. Вывод: они уже обезопасили себя — сбежали к противнику, либо попросту дезертировали. Существовала, разумеется, вероятность того, что злодеи в данный момент заняты по службе: в карауле, на фуражировке, откомандированы по делу.

Продолжать следствие? Повторять все сначала? Острота первых мгновений охоты прошла, зверь ускользнул из верной ловушки. Ищи теперь ветра в поле. Неизвестно, сколько бы ещё судили и рядили, если бы присутствующий адъютант главнокомандующего не сболтнул, разумеется, по секрету, что запутавшемуся в паутине собственных интриг светлейшему сейчас не до этого, и он в целом охладел к этому делу. Светские и духовные владыки империи с редчайшим единодушием ополчились против герцога Фридландского, завалили императора доносами, все уши ему прожжужали, что Валленштейн спит и видит себя восседающим на императорском троне. Посему имперскому главнокомандующему не до прошлых тревог, все помыслы о будущем: оставаться и бороться либо подавать в отставку и наслаждаться покоем заслуженного тылового бытия награбленного комфорта. Опереться Валленштейн может только на всецело преданную лично ему армию, потому предпочитает не волновать солдат излишними казнями и жестокостями. Следствие нужно тайно продолжать, а сегодня закругляться, ибо уставшие, страдающие от голода и жажды солдаты начинают проявлять недовольство.

— Теперь можно и о капральском дублоне размыслить, — беззаботный голос Ганса прозвучал так же дико и нереально, как рык неизвестно каким образом очутившегося бы здесь льва. Скудоумие не позволяло Гансу долго горевать, остро переживать, тратить все краски душевной палитры. Гансу или очень плохо, или чересчур хорошо. Только простые чувства довлеют над ним. Как только страх смерти разжал свои клещи, Ганс сразу же ощутил сосущую пустоту в желудке. Цепочка проста и безукоризненна: еда — деньги — капральский дублон как ближайший на данный момент источник.

Но прочие-то, с трудом высвобождаясь из липкой паутины небытия, далеко ещё не были готовы вступить на твёрдую почву грешной земли.

— Ганс, заткнись, Бога ради, не то я за себя не ручаюсь, — трудно было определить, что доминировало в тоне Макса — угроза или мольба.

— А чего я такого сказал-то? — притворно возмутился Ганс, и тут же добавил: — Ты вообще помолчал бы, Максик. Было время, и говорил ты, и суетился сверх меры, да что толку?

Звериное чутьё верно подсказало Гансу: после промаха с Мадонной позиции Макса, да и Гийома, в их компании неуловимо, но несомненно пошатнутся, баланс взаимоотношений изменится в пользу остальных шестерых, значит, и Ганса тоже. И Ганс торопился раньше прочих заполнить эту пустоту, показать себя. Через часок-другой эти умники захотят поесть и выпить, и вспомнят о том злосчастном дублоне, и все отметят тот факт, что первым о нём заговорил, позаботился об общих интересах дурачок Ганс. Так-то вот.

Беднягу Макса ждало ещё одно, на этот раз последнее, в этот день испытание.

Уже на импровизированном эшафоте, Мадонна, разведя руками петлю, обвившую шею, закричала, как бы всем, но только ему одному:

— Передайте этому дурню, которого здесь нет, — даже на пороге могилы она оберегала его, — я любила лишь его одного и никого больше. С остальными просто спала.

Взбешённый профос с такой силой вышиб чурбак из-под Мадонны, что тот отлетел футов на двадцать и долго крутился волчком. А может, и не от злости, а оказывая последнюю любезность своей несбывшейся мечте — у Мадонны сломались шейные позвонки и смерть наступила мгновенно. «Любезность» обошлась профосу в сломанный большой палец правой ноги.

Половина солдат полка пожелала в данный момент, чтобы профос расшиб не ногу, а голову, а другая половина, чтобы перед ними Божьим промыслом оказался вдруг истинный виновник гибели всеобщей любимицы, а в руки им дал бы острую пику или добрый мушкет.

И пришёл вечер тихой светлой скорби. Гюнтер, а по его примеру и Мельхиор, уже снова припрятавший драгоценную обувку, истово молились, Ганс исчез, осознав, что каждое неосторожное слово может иметь для него самые плачевные последствия. Остальные потерянно молчали, что-то мучительно осознавая и переосмысливая.

Макс, время от времени изумлённо повторял:

— Братцы, да она же святая. Святая! Ей-бо, больше ни одной девки не обижу.

Ни до, ни после, никто и никогда не видел серьёзного, неулыбчивого Макса, который никуда не спешил.

Макс вдруг скинул камзол и принялся методично его ощупывать с изнаночной стороны. Нащупал, осторожно подпорол ножом и извлёк на свет Божий пару звеньев довольно массивной золотой цепи.

— Вот, — торжественно вытянул ладонь. — На самый-самый чёрный день берег. Сотню раз уж мог и хотел достать, ан что-то удерживало. Настал сей день — чернее не бывает. Возьми, Гюнтер, тебе верю, возьми и закажи панихиду, гроб организуй там. В общем, всё, что надобно. Если мало будет, проси в долг. Я отдам.

Гюнтер согласно кивнул, молча подбросил золото на ладони, оценивая вес и стоимость, бросил Мельхиору: