Восьмёрка наиболее жадных или наиболее глупых забралась уже довольно далеконько в лабиринт домов, заборов и развалин, отыскивая поживу пожирней да понадёжней. Михель, составлявший как бы голову стаи, решительно свернул в проулок, где дома, на его взгляд, выглядели посолидней, как вдруг глазастый Макс заорал на полсела:
— Девка, ей-бо, ребята, девка!
Вот так оно всегда: только что еле волочили ноги и, казалось, кроме ломтя хлеба, ничего от этого мира и не надобно, как рёв Макса подбросил всех. Внутри Михеля словно сосуд с кипящей кровью взорвался, ошпарив с головы до ног, сладко заныло, отзываясь, мужское естество.
То же самое, верно, случилось и с прочими, потому что через мгновение все уже неслись, сломя голову и не выбирая дороги, по направлению, указанному грязной лапой Макса.
Глупую девку настигли лишь на чердаке большого, в два этажа, дома, среди переплетения стропил и солнечных лучей, колотой черепицы, вековой пыли и окаменевшего голубиного помёта.
Громыхая башмаками по половицам и лестницам, каждый, наверное, отметил величину дома — значит, хозяева в лучшие времена были в деревне далеко не последними и, если Война не разметала их достаток в клочья, в доме можно будет и поживиться. Пока, правда, никого не видать и не слыхать. Лишь только впереди шлёпанье босых ног, да дразнящий шорох юбок тщетно пытающейся убежать девки. И куда ж ты, милая — не нам, так другим попадёшь на зубок, в деревне-то ландскнехтов, что пчёл в улье. Будешь меньше трепыхаться и отмаешься скорей. Мы вон и Гансу нашему — любителю всякого такого накажем, чтоб не больно-то измывался, а сразу придушил, или голову по-быстренькому отрезал. Вон у него уж глаза кровью налились и на губах пена — закусил парень удила. Его ведь, если мы тебя сейчас почему-либо упустим, придётся вязать либо под запор крепкий сажать, чтобы на своих не кинулся.
И из кухни никакими приятностями не тянет — явно сытным обедом для своих освободителей никто не обеспокоился. Надо будет на эту оплошность серьёзно указать хозяевам, если, конечно, отыщутся. Михель некстати хмыкнул, вспомнив, как пару месяцев назад, по подсказке того же Ганса, они изжарили на вертеле крестьянина, упорно не желавшего предоставить для жаркого какую-нибудь домашность. Когда же мужик наконец-то уразумел, что солдатам тоже надо есть, желательно почаще, и развязал язык, было уже поздно. Снимать его, разумеется, никто не стал, просто по его словам отправили пару солдат в лес, и те действительно притащили за рога упирающуюся коровёнку. Её быстренько вытряхнули из шкуры, порубили на куски и так и пекли рядом: живность и её хозяина. Причём уголья-то все из-под мужика передвинули под новую жарёху, и крестьянин ещё долго услаждал их слух сначала криками, затем стонами и хрипами. А коровёшка его была ну до того старая, жёсткая и костлявая, что любимой шуткой этого обеда стало предложение всем встречным и поперечным бросить ломать зубы и отведать мясца помягче и пожирнее. До этого, правда, не дошло, и, когда на следующий день покидали стоянку, на вертеле так и осталась висеть бесформенная головешка, которую никто не удосужился снять. Под Нюрнбергом все участники того достопамятного обеда «с музыкой», как шутили солдаты, наверное, не раз и не два вздыхали о том зажаренном и брошенном куске, как и вообще о любой когда-то брошенной, выблеванной, втоптанной в грязь, отданной или проданной пище. Людоедство в тот период стало чуть ли не обыденным делом. Бывалочи, застукают какого молодчика за обсасываньем косточек сослуживца, без долгих проволочек — к яме — шесть пуль в ненасытный и несытый живот, закидают как попало, а ночью уже однополчане вырывают его обратно на свет Божий, чтобы более-менее по-товарищески разделить у костерка тайного.
На сегодня обед пока откладывается — на чердаке пожива иного рода. Плащом своим, конечно, никто ради общего блага не пожертвовал, поэтому забава происходила прямо на утрамбованной земле, в толстом, все покрывающем, но не скрывающем, к тому же изрядно во время возни взбаламученном многолетнем слое пыли. По молчаливому согласию, Ганса оттеснили в конец очереди — пока нужна живая. Вот когда все отвалятся — что ж, пусть и он потешится.
Михель, да, верно, и прочие, не испытывал особого желания, но бравые вояки не имеют права отказываться в подобных ситуациях — что подумают товарищи. Сегодня ты отказался попользоваться общей девкой — завтра ты не придёшь на помощь в бою, бросишь, даже не добив, тяжелораненого абы ещё что учудишь. Ганс не в счёт, ибо чего он ищет, иной раз по локти зарывшись в парящие внутренности очередной жертвы, не знает, судя по всему, и он сам.
А вообще всё происходило как обычно, лениво-рутинно, как в надоевшем нездоровом сне. Лениво-размеренно взлетает кулак Георга, успевшего первым, вбивая крик обратно в рот вместе с зубами — чтобы не укусила невзначай. Лениво, пузырясь, стекает изо рта кровь. Лениво, напрягаясь, движется вверх-вниз тощий зад Георга. Лениво оседает возмущённая было пыль. С каким удовольствием старый Георг бросил бы свои тщетные трепыханья, а просто раскинулся бы, замерев, отдыхая на тёплом и мяконьком.
Но как всегда и везде, в затылок ему дышали и зад разглядывали, и посему Георг пыхтел в меру сил. Не было ни шуточек-подначек, ни похотливо-глумливого похохатывания, в лучшие времена обязательно сопровождавшего такие действа. Все просто стояли и лениво смотрели, и даже Ганс не пытался, пользуясь всеобщей задумчивостью, втереться поближе.
Михелю вдруг захотелось почему-то ткнуть шпагой в зад Георгу. Бросив взгляд на стоящего рядом Макса, и в его глазах Михель не узрел похоти, но огромную лишь смертную скуку, через которую вдруг прорвалось точно такое же желание, что обуревало и Михеля. Но и Михелю, и Максу лень было убивать Георга и не было сил затевать драку.
Хотелось одного: набить брюхо чем-нибудь, чем-нибудь оросить сверху, да завалиться спать. И далась им эта стерва! А всё Макс пучеглазый. Ненависть Михеля лениво-тягуче переместилась на Макса. Тот явно ощутил перемену настроения Михеля и, словно невзначай, а может, действительно не нарочно, отступил на шажок и встал вполоборота, дабы не застали врасплох. Бывалый вояка опасность шкурой чувствует, почему и не догнивает где-нибудь на обочине военной дороги, а смиренно ждёт в общей очереди своей доли. Ничего, не последний день, надеюсь, живём — найдём ещё удобный момент и для Георга, и для Макса.
А собственно, чего он, Михель, разошёлся-то: всё как всегда, когда усталым голодным защитникам веры Христовой, Бог, а то кто же ещё, посылает девку. Вот, кстати, и Георг наконец-то отваливается...
У них вообще подобралась интересная команда: Гийом, Ганс, Гюнтер, Георг и Макс, Михель, Мельхиор, Маркус. Четыре Г и четыре М. Все, конечно, мушкетёры[49]. Многие всерьёз полагали, что состав подобран специально, и за всем этим кроется какая-то магия. Обсуждалась даже возможность продажи 4М и 4Г в Нюрнбержский «алфавитный»[50] полк — разумеется, в соответствующие роты. Михель с друзьями только посмеивались над всем этим, хотя втайне каждый конечно уже задумывался о возможных кандидатурах замен — солдатский век недолог. Достойный ведь, кроме всего прочего, должен обладать соответствующим именем: ухлопают кого на Г — подавай нам Г же, задумает М смазать салом пятки и дезертировать в поисках лучшей доли — значит, заменить его может опять же только кто на М.
А вообще команда их и правда числилась в заговорённых. Михель всерьёз стал опасаться, что кто-нибудь из отчаянных полковых М выстрелит ему в спину или зарежет невзначай — только затем, чтобы на законном основании занять его место в удачливой компании. Сегодня вот только удача от них явно отвернулась.
Сокрушая от злости остатки былой мебели и то и дело натыкаясь на сотоварищей, Михель бродил по дому, всё более мрачнея и с горечью осознавая, что разжиться здесь явно нечем, и мучительно соображая, что же делать дальше. Но ведь в доме же жили, совсем недавно: мертвящий тлен гнили небытия ещё не вышиб ароматы жизни, кухни, спальни.
