Цель была совершенно другая: ведь даже то богатство, что они собрали в Сарай-Берке, удальцы не смогли увезти! А разграбили они в татарской столице не только богатые дома, но и мечети, мавзолеи, гробницы. Брали только драгоценности, но и тех было сверх меры! Ушкуев и тех судов, которые они захватили у татар, не хватило на перевозку. Да ведь их нужно ещё было и охранять!

Прокопий и Смольянин также прекрасно понимали, что каждый из ушкуйников после захвата золотоордынской столицы станет сказочно богат и их семьи будут обеспечены на всю жизнь, ещё и многочисленным потомкам останется! Значит, поход на Хаджи-Тархань преследовал другую цель. Какую же? Можно предположить, что не только отвлечение внимания татар от Москвы и помощь великому князю Дмитрию. Они хотели проучить всю поволжскую Орду, навести на неё ужас, показать, кто на Волге хозяин, а может, и инициировать всеобщее сопротивление татаро-монголам — смотрите, князья-русичи, как слабы ваши враги! Может, хватит им платить дани-выходы?!

...Кистень очнулся от страшной головной боли.

— Вот тот урус, который покрошил много наших, — сказал сотник хану Саличею, скрежеща зубами от ненависти и злобно глядя на русского витязя.

— Сейчас уже поздно, а завтра подрежьте ему поджилки да и бросьте в камыши на съеденье комарам — пусть отведают русской крови, а мы все посмотрим, как мучится эта прославленная собака, — сказал Саличей.

Даже громаднейшие ценности, отобранные у разбойников, его не удовлетворили. Сожжённые селения, гибель третьей части двадцатипятитысячного войска сильно опечалили хана, опечалило и то, что погибли многие лучшие багатуры, те самые, которые рвались силой и ловкостью помериться с русскими богатырями. Но и из новгородских удальцов почти никто не остался в живых.

Сотник дал команду, и татары стали вязать бесчувственного Кистеня. И в этот миг он очнулся. Несмотря на страшную боль в голове, громаднейшим усилием воли Александр заставил себя не стонать и не показывать вида, что пришёл в себя. Ушкуйник всё понял, мысли почему-то работали достаточно чётко: он вспомнил свои скоморошьи фокусы. «Нужно напрячь тело», — подумал он, и его руки и ноги за счёт напряжённых мышц увеличились в объёме. Татары этого не заметили: все их мысли были о сказочной добыче, которую уже делили в войске Саличея.

Связанного Кистеня татары приковали к здоровенному бревну. Ему удалось обмануть своих мучителей, и уже в сумерки, полностью расслабив мышцы, он легко снял с себя верёвку из верблюжьей шерсти и отломил часть застёжки на кафтане. Один из караульщиков, заподозрив неладное, что-то крикнул своим и подошёл к Кистеню, но резкий и точный удар застёжкой в шею, в сонную артерию, мгновенно убил его. Два караульщика бросились на помощь. Но, не знакомые с правилами русского боя, они подошли слишком близко к противнику. Прыжок — удар двумя ногами — и оба татарина (никого не обидел Кистень) со сломанными шейными позвонками и с болтающимися на спине головами без звука рухнули на землю.

«А теперь — к Волге. Может, безбожный Саличей оставил хоть одну лодку?..» Но хан и не думал сжигать ушкуи, он даже поставил туда стражу. С двумя татарскими саблями пробравшись близко к реке, Кистень увидел костёр, около которого сидели пять человек и пили кумыс. «Небось, радуются, басурмане, что перебили наших! Ну да вас, поди, раз в пятнадцать больше было. Только вам сейчас будет не до кумыса!» — зло подумал он и бесшумно скользнул к страже. Караульщики не поняли, что произошло. Их глаза, привыкшие к огню, не различили Кистеня, вынырнувшего из мрака, как шайтан из преисподней. А когда последний татарин понял, что случилось, четыре головы, в том числе и голова его начальника-десятника, валялись на земле. Он успел выхватить саблю. Однако это было его последнее движение: сабля Александра ещё раз свистнула в воздухе и разрубила басурмана до пояса.

«Эх, надо бы им все лодки продырявить, — с досадой подумал Кистень, отвязывая ушкуй, — жалко, некогда». Он, с трудом управляя большим веслом, решил пересечь Волгу, а уж там — как-нибудь, авось местная татарва примет за своего. Между тем через час после его бегства была поднята тревога и доложено Саличею, что дерзкий русский бежал. Хан, вне себя от ярости, закричал:

— Догнать, подлые собаки, не могли укараулить раненого уруса!

Через минуту голова сотника, отвечавшего за охрану, валялась на земле. Ох, не любили татары плавать по рекам! Но волю ханскую пришлось выполнять. Человек двадцать с собаками на двух лодках решили переплыть на другой берег. Между тем Кистень, голодный, оборванный и обессиленный, со страшной головной болью упрямо шёл, прихрамывая, против течения, в надежде сбить со следа собак и встретить хоть какое-либо торговое судно. Больше помощи ждать было неоткуда. Он знал, что будет погоня, и старался как можно дальше убраться, но идти по хрящу[60] было чрезвычайно тяжело.

Как назло, в этот летний день было вёдро, и свора свирепых псов упрямо шла по его следу, слизывая на ходу кровь, сочившуюся из раненой головы и падавшую на песок. Силы Кистеня были на исходе, его лихорадило, всё тело саднило, вдобавок открылась затянувшаяся рана ноги, но сабли он не бросал...

Беглецу хватило сил отбиться от своры собак, но его уже окружили свирепые татары. Удальца мутило, он шатался, но намеревался дорого продать жизнь. Однако уклониться от аркана не смог. Внезапно потеряв равновесие, Кистень упал. Он ждал неминуемой развязки. И вдруг татары начали валиться один за другим! Раздался знакомый разбойничий свист. Новые стрелы взвились в воздух. Человек десять упали на землю, остальные бросились наутёк, но другая часть разбойников уже преградила им дорогу. Татары развязали пояса, а это значило, что они сдавались на милость победителю. Уже давно разбойники выжидали благоприятного момента, но всё как-то не решались напасть, а тут уже ждать было некогда.

— А лик-то его знакомый, — сказал один из разбойников.

— Да ведь это тот самый калика, который хотел с нас порты снять, — с изумлением сказал второй, — вот так встреча! Что же ты, Кистенёк, сейчас-то оплошал?

— Постой, видишь, человек не в себе, с досадой заметил атаман. — А ну давай его в лодку!

— А татар?

— Продадим. Ты что, хороший бакшиш за них будет!..

— Ну что, родимой, очухался? — полусочувственно-полунасмешливо спросил атаман. — Поди, сутки как спишь. А молодец ты! Оружия не отдаёшь: еле пальцы твои от цевья рукоятки оторвали.

— Где моя одежда? — спросил Кистень.

— А чтобы тебя лечить сподручно было, сняли всё, — ответил знахарь. — Вон сколько кровищи-то из тебя вышло!

— А ты думал, что мы тебе за лес отомстить хотим? — захохотал как жеребец атаман. За ним заржали и остальные разбойники. — Вон твоя гуня, рядом с тобой лежит, лычагой[61] к брусу привязана.

Кистень слабо улыбнулся. Через день, всё ещё больной, но уже значительно окрепший, он рассказал о беде, приключившейся с ушкуйниками, и о своём бегстве.

— Да-а-а, — протянул Дубина после долгого раздумья, — какие богатыри были, вечная им память!

Все замолчали. Молчание затянулось: удальцов было жалко.

— Ну а ты куда же? Давай приставай к нашей ватаге, нам такие сорвиголовы нужны, будешь моим податаманьем, — предложил Дубина.

— Спасибо, ребята, но я — к князю Димитрию. Большое дело затевает он на Руси, освободить нас хочет от окаянных агарян.

— Большое дело, говоришь? — молвил атаман и задумался. После длительного молчания он обратился к своим ватажникам: — Эх, сердце моё на Волхове, душа — на Великой![62] Вот что: пограбили мы хорошо, всласть погуляли, нагрешили. У каждого грехов на десять человек хватит, а о душе и не подумали! И сейчас есть возможность замолить грехи, да не в монастыре, а как удалому. Всегда ведь на Руси убиенных воинов баловали раем. Так давайте же прольём кровушку свою не в тёмном разбое и не в татьбе, а как честные воины на ратном поле, как наши браты-ушкуйники!