— Если ты такой удалец, подерись-ка для начала на мечах с Яриком Бешеным, — насмешливо сказал ярл и показал на двухметрового верзилу с сумасшедшими глазами. — Победи нашего героя, и будет тебе свобода! Меч ему! — крикнул он.

Прокопию принесли маленький, чуть ли не детский меч. Среди шведов раздался дружный смех.

— Не хочет наш вождь рисковать людьми, да зато позабавимся и узнаем, чего стоят хвалёные новгородцы! — веселились шведы.

«Да-а, — подумал Гостинец, рассматривая своё оружие, — таким много не навоюешь. Да и защититься нечем: хорошо, хоть порты да рубаху оставили, не опозорили! Ну да Бог не без милости — молодец не без счастья!»

Берсерк, закованный в броню, поднял два длинных меча и зарычал от злобы:

— Берегись, русский недоносок! и и ярости кинулся на ушкуйника.

Но бой закончился, едва начавшись. Прокопий, быстро и ловко перекидывая из руки в руку короткий меч, неожиданно метнул его. Клинок вонзился прямо в левый глаз бесноватого воина. У великана подогнулись колени, и он упал на землю, громыхнув доспехами. Шведы все разом завопили, что это не по правилам, что это случайная победа.

— А разве по правилам биться незащищённому воину против этого железного великана? возразил ушкуйник. — А разве по правилам с двумя мечами драться с воином, у которого меч больше похож на кинжал?

И всё равно шведские рыцари, недовольные таким исходом боя, возмутились и предложили себя в поединщики. Ярл молчал, раздумывая, как поступить. С одной стороны, ему не хотелось показать, что он не сдержал своего слова: всем была очевидна справедливость только что сказанных слов ушкуйника, а с другой — досада на то> что он потерял одного из лучших воинов, не давала ему возможности отпускать и этого сорвиголову, который потом таких дел наделает!

Но ушкуйник сам решил свою судьбу. Пока рыцари обсуждали, как поступить, он, прыгнув на лошадь и сбросив неповоротливого борова-рыцаря, ускакал. Потомки злобных викингов несколько секунд пребывали в изумлении и лишь затем бросились в погоню.

Прокопий направил коня к спасительному лесу. Возле уха свистнула стрела. Мимо! Ещё одна. Мимо! До леса оставалось метров тридцать, и вдруг Гостинец почувствовал боль в левой части спины: это его достала третья стрела. Она еле держалась, застряв в мышцах.

Но вот и чащоба. Теперь-то стрелять уже не станут — бесполезно! Да и догонять себе дороже. Сгинет невооружённый в лесу или сдохнет от голода. Шведам лень было искать беглеца по лесам и болотам.

Прокопий выдернул стрелу — хоть какое, да оружие. Он бросил коня и стал продираться через кустарник. Пройдя с две версты и убедившись, что погони нет, ушкуйник остановился на живописной поляне, осмотрел себя, нажевал сосновых иголок, приложил кашицу к ране и завязал тряпкой. Нужно было идти дальше — ведь может быть облава с собаками, а вот от них-то уже не убежишь!

Гостинец долго шёл по болоту. И уже стал уставать. Он почувствовал необычайный голод, прошлогодняя клюква не утолила его, а наоборот, вызвала ещё больший аппетит. Тяжело безоружному в лесу! «Эх, сейчас бы нож — точно бы сделал себе лук», — мечтательно подумал Гостинец.

В лесу встретилась избушка на прочных высоких сваях, которые спасали её от наводнения. Таких избушек в здешних лесных и болотистых дебрях было бесчисленное множество. «Ну и диво! — изумился юноша. — На курьих ножках? Кто же в ней живёт, уж не Баба ли Яга?» Вдруг он услышал окрик на местном наречии:

— Стой, рус! Не из тех ли ты бродяг, которые разоряют наши сёла?

На него, грязного, оборванного и обессиленного, смотрел, натянув лук, здоровенный мужик. За поясом у него торчал топор. «Эх, далеко ты, — с тоской подумал Прокопий, — ну да ладно!»

— Ну что ты, я беглый от русских князей, какой из меня воин? Я заблудился, ищу дорогу, — был его жалобный ответ.

Эта фраза, как ни странно, успокоила финна. Он опустил лук, но всё же недоверчиво сказал:

— Ты, оборванец, мне дурака не корчи, а сказывай, кто таков!

И, держа в руке топор, приблизился на несколько шагов. Вдруг свистнула стрела — и в самое горло! Гостинец использовал её как дротик. Рана была не смертельна — у голодного Прокопия силёнок не хватило, но финн оторопел от неожиданности и бросил оружие. Гостинец быстро подбежал к нему и нанёс согнутыми пальцами удар по лицу. Это был особый приём русского боя: хоть каким-либо пальцем да попадёшь по глазам. Так и случилось. Финн от невыносимой боли упал и стал кататься по земле.

Вдруг из избушки выбежала с рогатиной рослая женщина и молча бросилась на Гостинца. Изумлению ушкуйника не было предела: «Вот уж точно, где чёрт не совладает — там бабу пошлёт!» Но Прокопий, ловко увернувшись от оружия, внезапным ударом свалил её и связал, потом забрал топор у притихшего финна и тоже связал его.

В избе плакал годовалый ребёнок. Гостинец нашёл хлеб с только что запечённой лосятиной и стал жадно есть, чувствуя, как с каждым куском к нему возвращается сила. «Что же делать с этими людьми? — думал он. — Убить? Тогда придётся убивать и ребёнка, ведь умрёт лютой голодной смертью! Не с собой же брать? Оставить их жить — донесут... Припугнуть — вот что надо сделать!»

Прокопий вдруг понял, что надо остановить кровь у финна, иначе тот умрёт. Он развязал женщину.

— Лечи своего мужа и молись Христу за то, что я дарую вам жизнь, хотя её вы и вовсе не заслуживаете!

Забрав хлеб и мясо, а также рогатину, топор и лук со стрелами, Прокопий, погрозив кулаком присмиревшей женщине, исчез в чащобе.

Гостинец с трудом продирался сквозь заросли. Ему, голодному и обессиленному, было крайне тяжело в лесу. Еда кончилась. Подстреленная белка — и та была съедена. Как назло, начала гноиться эта несчастная царапина, сделанная стрелой. Но и в полубеспамятстве ушкуйник продолжал путь. И вдруг его окружили какие-то люди в странной одежде.

Мозг Прокопия пронзила мысль: «Может, это потомки свеев, не захотевших принять веру Христову и спрятавшихся в земле саамов?» Тревога его была не напрасной: потомки викингов могли принести Прокопия в жертву своим кровожадным богам.

Со всех сторон в него уткнулись рогатины. Однако это было лишним. Гостинец был настолько слаб, что не смог бы справиться и с одним воином. А гут — ватага...

Целую неделю в горячке и бреду он валялся в какой-то хижине. Его поила старая саамка отвратительно горьким питьём, от которого парень туч же засыпал. А сначала, увидев его воспалённую раму, она, покачан головой, долго калила на огне нож, часто окуная его в какое-то тёмное снадобье и шепча при этом непонятные заклинания на своем языке. Едва нож коснулся вспухшей руки, гной брызнул из раны. Старуха, не обращая внимания на скрежещущего зубами Гостинца, испытывавшего невыносимую боль, надавила чуть выше раны.

Ушкуйник потерял сознание. А очнувшись, увидел возле себя смеющуюся девушку с каким-то вкусно пахнущим варевом. Она стала кормить его, обессиленного, из деревянной чашки. Через три дня Прокопий уже весело ходил по стойбищу саамов. Этой же ночью к нему пришла смеющаяся девушка, её послала мать...[31]

Прокопий хотел было отказаться от такого «подарка», сказав, что в Новгороде у него уже есть зазноба, но девушка чуть ли не со слезами стала упрашивать Гостинца, говоря при этом, что её накажут за невнимательность и холодность к гостю, а его самого с позором прогонят, хлеща при этом сыромятными ремнями.

Прокопий узнал очень многое о религии саамов и подивился её премудрости. У саамов главой рода считалась женщина, и её мудрые советы были непререкаемы. Та старуха, которая лечила Гостинца, и была главой стойбища. Именно она поведала Прокопию незатейливую историю о том, почему они ушли в глухие леса. Шведы буквально силой заставляли саамов креститься. Но для тех переход в другую веру был равносилен предательству не только своих богов, из которых главной была опять-таки женщина-богиня Разиайке-Настай, но и женщины-матери и Матери-Земли, которую считали живым существом.