— Как? — помимо воли вырвалось у Антона.

Заур внизу слабо улыбнулся.

— Он... Он очень похож на меня. В детстве мама различала нас с трудом. Ты должен рассказать ему всё, что произошло. И покажи ему уздечку, которую я снял со своего коня, — я спрятал её к тебе в котомку. Торопитесь!

Голова его безвольно качнулась вбок.

— Не смей! — закричал Антон в ужасе. — Не смей, слышишь? Мы тебя вытащим!

Заур не ответил. Рука его потянулась к поясу, и в следующую секунду в ней возник широкий нож. Тот самый, которым хозяин никогда не прикасается к хлебу. Острое лезвие скользнуло по верёвке — и она вдруг сделалась бездумно лёгкой. И покорной, словно дохлая змея.

Антон не видел, как тело Заура упало в воду, только услышал громкий всплеск, в котором явственно почудилось довольное урчание: дух озера благосклонно принял подарок.

Всё произошло быстро. Быстрее, чем это можно было описать. И гораздо быстрее, чем дошла до вмиг одеревеневшего сознания простая и ясная мысль: что Заура больше нет.

И что они остались одни.

Антон не чувствовал скорби — для скорби нужно время, которого тоже не было. Недоставало времени скорбеть и о Сандро, и о Торе Лучнике — абсолютно чужих, в общем-то, людях... И всё же Антон знал, что потом обязательно вспомнит их — когда закончится эта сумасшедшая гонка по горам, и возложенная на него миссия наконец будет выполнена. Где он окажется в тот момент — возле костра в пещере, возле очага в средневековом замке, примостившемся на верхушке скалы, в своей квартире перед телевизором — неизвестно. Но он вспомнит. И почувствует, как сердце вдруг пропустило удар...

Потом. А сейчас — он вздёрнул за шиворот зазевавшегося царевича, толкнул окаменевшего Лозу и страшно рявкнул:

— А ну, вниз по склону! Пулей!!!

Крутой склон разверзся перед ним во всей своей суровой красе, и он, отчаянно зажмурившись, бросился туда, как в пасть тигра, ногами вперёд.

Он тут же потерял из вида обоих своих спутников, лишь по шороху тел и сдавленным воплям догадываясь, что они где-то рядом. Склон летел навстречу, сливаясь в грязно-белую массу, больно колотя по спине камнями и рождая ощущение, будто кто-то недобрый сунул Антона в стиральную машину. Одно радовало: скорость у его преследователей была в этот миг намного ниже. Те ещё, должно быть, взбирались наверх с противоположной стороны. Пройдёт пять или десять минут — и они увидят на вершине горы пролом. Они обязательно заглянут в него, не могут не заглянуть. Они увидят там расставленных в круг языческих богов, которым уже много веков никто не приносит жертву, и чёрную гладь озера, скрытую в дымке испарений. И станут гадать, не туда ли спрыгнули беглецы. Конечно, это означало бы верную смерть, но, может быть, они предпочли смерть плену?

Потом кто-нибудь из монголов заметит следы на противоположном склоне, и они догадаются... Но это будет потом, через несколько минут. Ох, как нужны они были сейчас, эти минуты...

— Что ты делаешь каждый раз, едва мы останавливаемся на отдых? — однажды спросил он меня.

— Пишу книгу, — ответил я и с гордостью продемонстрировал своему спутнику уже исписанные страницы.

Их было множество, этих страниц, несколько сотен, и всё равно я знал, что моя книга ещё в самом начале. Не единожды осень сменит весну, и выпадет первый снег, робкий, словно фата невесты, и вновь растает, обратясь в полноводные ручьи, и яблоневые сады, очнувшись от зачарованного сна, покроются дурманящим белым цветом, прежде чем моё повествование достигнет хотя бы середины. Как знать, возможно, оно окажется длиннее, чем вся моя жизнь, и тогда его завершит кто-то другой, к кому эти записи попадут после моей кончины. И кто возьмёт на себя труд описать всё то, что он видит вокруг: города и народы, так похожие и непохожие друг на друга; людей, ныне живущих и уже отошедших в лучший мир, оставивших в веках свой след, точно глубокую борозду от лемеха, или ушедших тихо и незаметно, без скрипа притворив дверь за собой... Все они рано или поздно внесут посильную лепту в мою повесть. Я постараюсь показать их самих и их деяния без прикрас, как они есть. Изящные, словно изразцы на мечетях, литературные обороты я оставлю придворным поэтам, чьё ремесло — услаждать чужой слух...

А я не поэт. Я всего лишь путешественник волею Аллаха, который упорно ищет крупицы мудрости — несмотря на то что наверняка она прячется где-то очень далеко, на другом конце земли. И крупицы истины, которой наверняка нет вообще...

— И всё это здесь? — зачарованно спрашивает мальчик, с почтением дотрагиваясь до бумаги. Бумага изрядно потрёпана по краям и пожелтела от солнечных лучей, я не смог уберечь её как подобает. — Вот в этих чёрных значках — судьбы людей?

— Можно сказать и так.

— И ты можешь переписать их заново, и тогда судьба человека изменится?

Я покачал головой.

— Вряд ли. Судьбу человека может творить лишь Аллах. Я же только стараюсь поведать о ней другим.

— Обо всех, обо всех? И обо мне тоже?

— И о тебе, — подтвердил я. — Ты ведь тоже часть этого мира. А для меня — очень большая его часть.

Несколько минут он размышлял над этим, наблюдая за собственными босыми ступнями, перемешивающими дорожную пыль. На его плече болтались связанные верёвочкой сапоги — совсем неплохие сапоги, с мягким замшевым голенищем и исключительно крепкой подошвой, как раз по ноге — в таких не набьёшь мозоли даже на очень острых камнях. Я приобрёл их для него у одного знакомого купца-осетина, чей караван мы повстречали на пути в Мерангу. Обувь мальчишке понравилась (я видел это по его разгоревшимся глазам), но он так ни разу и не надел её: сберегал для особо торжественных случаев. Правда, я не раз и не два заверял его, что он мог бы иметь дюжину таких пар про запас, стоило лишь пожелать, но мальчишка только упрямо наклонял голову.

— Скажи, дада[17], — осторожно спросил он. — Так рассказывать о других людях, как это делаешь ты, с помощью значков на бумаге... Это доступно только великим мудрецам вроде тебя?

Я слегка смутился.

— Ну почему же. Это может каждый, если он только знает буквы и умеет складывать их в слова.

— А ты научишь меня этому искусству? — спросил он меня ещё осторожнее, даже, кажется, перестав дышать.

— Научу, — пообещал я. (Почему бы и нет, в конце концов? Разве я не мечтал о последователе?) — Что же ты собираешься поведать людям?

На этот раз мальчишка думал недолго.

— Я расскажу им о своей мести. Убийцы моих родителей пока ещё не наказаны, и мне придётся это исправить. Но уж это я сумею: ты ведь научил меня владеть мечом! Смотри!

Он подхватил с земли прут, гикнул и ринулся в кусты чертополоха, что безвинно росли у дороги. Я и глазом не успел моргнуть, как кусты оказались повержены и изрублены в мелкую кашу. Мой ослик, глядя на это безобразие несчастными глазами, чуть не расплакался: он нацеливался на этот куст уже добрых полминуты...

Я окликнул своего спутника. Он вылез обратно на дорогу, обобрал с себя репьи и хмуро пробормотал:

— Я знаю, что ты сейчас скажешь. Что мне надо набраться терпения, что придётся подождать, пока я подрасту... — Он с сожалением посмотрел на собственную тень, будто умоляя её вытянуться побыстрее и понимая, что вытягиваться в угоду своему хозяину та и не подумает. — Знаешь, дада, что бы я сделал, если бы был мудрецом, как ты? Я бы изобрёл напиток, позволяющий маленькому и слабому человеку вырасти и стать сильным за одну ночь. Я бы выпил его, даже если бы он был очень горький. И тогда, клянусь, мои враги пожалели бы, что родились на свет!

Он резво припустился с места вперёд, размахивая прутиком, — только пыль столбом из-под босых пяток. Видно, жалел, что убийцы его родителей сейчас далеко. Вскоре, однако, когда запал иссяк, вернулся назад, потоптался рядом и спросил: