Шёл снег.

Месяц Саффар, самый разгар зимы, дарил лёгкий приятный морозец, который раньше, помнится, казался мне лютым. Конечно, зима случалась и у меня на родине, и стояли холода, при которых без тёплого стёганого халата и шапки на голове из дома не выйдешь, а иногда, раз в три-четыре года, с серых небес падал на землю настоящий снег, заставляя вспоминать и о сапогах на меху. Теперь-то, побродив по свету, я понял, что то был не снег — так, отдельные снежинки, большая часть которых так и не успевала достичь земли. Отец мой, чью бороду в те годы уже убелила седина, мучился суставными болями, но благодаря терпению и молитвам держался с большим достоинством. Только в сырую погоду, когда боли обострялись, он ложился в постель и говорил своей жене, моей матери: «Воистину велик наш Аллах! Полюбуйся, как он скрутил меня!» И мать, подняв на ноги всех слуг в доме, сразу посылала за придворными лекарями. Это были учёнейшие мужи, лучшие во всей Азии, и пользовали они лишь эмира и нескольких старших визирей, в том числе и моего отца. Он был очень могуществен в ту пору, мой отец, несмотря на свои телесные недуги. Там, у себя на родине, я не любил зиму.

Здесь же всё было по-другому. Здесь снег не успокаивался, пока не заметал все хоженые и езженые пути, не погружал в сугробы окрестные селения и не запирал реки — из тех, что не отличались быстрым течением. Даже сама жизнь, казалось, замирала, и дворовые собаки, жалобно поскуливая, просились в дом, в тепло, и хозяева их не гнали. Однако стоило снегопаду прекратиться, и люди выходили на улицу — расчищать дороги, сбрасывать сугробы с крыш, выводить лошадей из конюшен, чтобы те привыкали, принюхивались к снегу. Вытаскивали припрятанные лыжи, заново подбивая их мехом и смазывая гусиным жиром. У меня на родине лыж не знали, и за годы странствия я так их и не освоил. (Хотя спускался однажды с горы на тащи — натянутой на обруч сыромятной бычьей шкуре, которую следовало подкладывать под зад. Надо сказать, ощущение при спуске было не из приятных). Прошлой зимой Регенда показывала мне премудрости лыжного хода — как правильно держать спину и колени и как отталкиваться длинным шестом, наподобие копья без втулки. Но, видимо, я показал себя нерадивым учеником. А на следующий год и сама Регенда не притронулась к лыжам.

— Я беременна, — прошептала она, отвечая на мой незаданный вопрос.

Нельзя сказать, что это явилось для меня полной неожиданностью. Я подозревал это. И ждал — со страхом и надеждой. Я даже видел его во сне — маленький розовый орущий комочек... Почему-то я точно знал, что родится дочь. У неё будут такие же прозрачные глаза с золотыми искорками, что и у её матери, милая ямочка на подбородке и чуть приподнятая верхняя губа — словно в ожидании ответа на какой-то вопрос... А вот нос и брови ей, наверное, достанутся от меня. Хотя и не поручусь.

— Ты повстречаешь на своём пути женщину, — однажды сказал мне давно умерший дервиш. А может, я сам вложил эти слова в его уста, прежде чем доверить их моей рукописи, и на самом деле дервиш сказал иное — то, чего я не доверил бы никому, даже Всевышнему... Ему — в особенности.

— Копьё Давида, — шептал он мне в каком-то непривычном сладострастии. (Может, лгал? Зачем? Чтобы поиздеваться?) — Ты мечтал о власти над будущим, но она бесполезна без власти над настоящим. Копьё Давида даст тебе эту власть, если только не помешает человек, пришедший из другого мира и из иных времён.

— Но есть лишь один человек, способный мне помешать, — возразил я. — Это Хромой Тимур. Это его ты называешь человеком из иного мира?

Дервиш покачал головой и улыбнулся. У него была мудрая и снисходительная улыбка, которая всегда бесила меня.

— Тамерлан — великий завоеватель, — сказал он мне. — Его имя оставит в истории след, подобный сабельному шраму на теле воина. Ты не сможешь ему противостоять — у вас слишком разные цели в жизни. Он словно король на шахматной доске. (Тебе известна эта индийская забава?) Он создаёт и рушит государства, двигает в битву войска, покоряет одних и стравливает других — тех, кого не может покорить. Однако он неинтересен тебе. Ты должен ждать того, кто сидит за доской. Помни об этом.

— Но кто он? — выкрикнул я второпях: я знал его сволочную привычку исчезать в самый неподходящий момент. — Я встречусь с ним? Скажи мне, дервиш!

— Встретишься, — пообещал тот. — Но прежде судьба подарит тебе встречу в женщиной. И, как знать, вдруг ты поймёшь, что в мире есть вещи поважнее власти и богатства. Впрочем, к богатству ты всегда относился с презрением. А будущее... Над ним властен лишь Аллах.

Аланская царица счастливо улыбнулась мне. Говорят, будто материнство способно украсить любую женщину. Не знаю. Я видел иных красавиц, которые в беременности превращались в нечто желтолицее и отёкшее, вечно больное, стонущее и озабоченное — не столько будущим ребёнком, сколько собой в новой роли страдалицы и чуть ли не героини. Были такие, но Регенда к ним не относилась. Сейчас она была подобна розе, только что распустившей, наконец, свои драгоценные лепестки. Роза не думает о своей красоте — она просто красива.

— Это будет девочка, — сказала она, подтвердив мои мысли. — И я хочу, чтобы ты придумал ей имя.

Я немного растерялся. Если на моей родине рождался ребёнок, то родители тут же бежали к астрологу и прорицателю, чтобы тот подобрал имя, которое более всего соответствовало бы дню появления на свет и состояло в гармонии с планетами на небесном своде. В этих местах, я знал, имена было принято давать в память об усопших предках. Своих мне вспоминать не хотелось: я расстался со своими корнями по собственной воле, и это было давно.

— Назови сама, — предложил я.

Регенда подумала.

— Я дам ей имя в честь моей бабки. Она была дочерью армянского правителя Гагика. Мой дед, царь Аккарен, полюбил её с первого взгляда и трижды просил стать его женой. И трижды получал отказ. Потом он украл её и тайно увёз к себе в крепость. Гагик послал войско, но было поздно: молодые обвенчались. Бабка призналась, что тоже полюбила Аккарена сразу же, как только увидела, но ей хотелось испытать своего избранника. И её отцу ничего не оставалось, как отступить.

— Как же звали твою бабку? — спросил я.

— Её звали Асмик, — ответила Регенда.

Иногда мне на ум приходит мысль: сколько загадок я оставлю после своей смерти? Как будущие пытливые исследователи — те, чьим родителям ещё только предстояло появиться на свет, — будут разбирать по косточкам мою рукопись, заходиться в жарких спорах, строить и рушить гипотезы, пытаясь понять, каким я был.

Кем я был: зверем или ангелом. Гениальным провидцем или рыночным шарлатаном. И неизвестно, к какому выводу ещё придут.

Я любил Регенду. На тысяче и одном Коране я поклялся бы в этом: она по-прежнему волновала меня, как не волновала до этого ни одна женщина. Я любил мою ещё не родившуюся дочь, на долю которой — и это я тоже знал наверняка — выпадет множество испытаний. Однако я, не задумываясь, переступил бы через них ради одной-единственной цели, моего вечного кошмара, моей страсти, сжигающей нутро не хуже погребального пламени...

И, мне кажется, она подозревала нечто подобное. Не Регенда, нет — её глаза застила любовь.

...Псевдокупца Ханафи, наёмного убийцу из тайного ордена исмаилитов, я убил сам на следующий вечер после покушения на Регенду. Мне не пришлось его выслеживать — я доподлинно знал, что он предпримет после того, как его план провалился, и куда он направит свои стопы. Об этом я тем же вечером поведал Фархаду, доверенному человеку аланской царицы.

Это известие, однако, нисколько не смягчило его сердце.

— Я не верю тебе, чужестранец, — сказал он. — И хочу предупредить: я глаз с тебя не спущу.

— Вот и хорошо, — заверил я. — Я даже настаиваю на том, чтобы ты следил за мной. Более того, я прошу тебя о помощи.