— Тимур? — Я удивился и усмехнулся, ибо знал, о ком идёт речь. — Этот выскочка без роду, без племени, сын какого-то деревенского бая, выросший среди бахчи? Ты смеёшься надо мной, дервиш.

— Придёт время, — невозмутимо сказал он, — и повсюду, от Великого моря до берегов Каспия, запылает огонь. И имя Тимура будут произносить с тем же суеверным ужасом, с каким два века назад произносили имя Темучина. Но появится и другой, с которым судьба сведёт тебя через много лет. Он ещё не родился, и родится ещё не скоро, под иными звёздами, в совершенно другом мире, непохожем на наш. Этот человек должен помочь двум царям овладеть Копьём Давида (каким ещё копьём? — хотел спросить я, но промолчал) и объединить племена Кавказа в борьбе против монголов. Чем закончится эта борьба — мне не дано знать. Видимо, и мои возможности имеют предел. Но ты... — Дервиш в задумчивости пожевал губами. — Ты вспомнишь мои слова. Время наступит, и ты вспомнишь...

— Подожди, — закричал я. — Ты не сказал, что я должен буду сделать! Как мне быть дальше? Не уходи, дервиш! Не уходи!!!

— Ты кричал, мой господин, — прошептала Тхай-Кюль, низко наклоняясь надо мной. — Прости, что осмелилась войти к тебе без зова, но ты так кричал...

Крошечный язычок пламени, похожий на мотылька, подрагивал в масляном светильнике в изголовье моей постели. Я открыл глаза. Тхай-Кюль сидела подле меня, коленопреклонённая, роскошные чёрные волосы шёлковым занавесом ниспадали на маленькую грудь с твёрдыми сосками, рыжие огоньки плясали в зрачках, тончайший, легчайший запах индийских благовоний щекотал ноздри...

Она осторожно, едва сдерживая себя, касалась моего тела — тогда ещё молодого, сильного, способного желать...

— Хочешь, чтобы я ушла, мой господин?

— Нет, останься, — сказал я и властно прижал её к себе — она тут же отозвалась на ласку, прильнула ко мне и обмякла, распятая у меня на груди, как на кресте. — Скажи, ты никого не видела выходящим из моих покоев?

— Нет, — слегка удивлённо отозвалась она. — Может быть, следует спросить стражу?

— Не стоит, — сказал я, подумав, и бессвязно добавил: — Если уж ему послушно время, то и любые двери для него не препятствие.

— О чём ты говоришь, мой господин?

— Ни о чём, глупая. Не слушай меня. Лучше иди сюда...

Я ушёл из города рано утром, когда всё ещё спали, и моя Тхай-Кюль спала, свернувшись калачиком, и сладко улыбалась чему-то, положив ладонь под щёку, — она всегда спала так, моя младшая любимая жена, даже если подушка была мягче мягкого... Только стража лениво перекликалась на стенах.

Никто не знал, куда лежит мой путь, да я и сам не догадывался об этом. Я взял лишь самое необходимое: кое-что из еды и одежды и немного денег — так, чтобы хватило на первое время. Я вёл своего коня в поводу. Он шёл за мной безропотно, но глаза его были печальны: наверное, он понимал, что мы уходим из города навсегда. Сзади мелко семенил белый ослик, гружённый невеликой поклажей.

Говорят, белый ослик приносит удачу...

«Во имя Аллаха, милостивого и милосердного, я, смиренный слуга Его, собиратель мудрости, летописец Рашид Фазаллах ибн Али Хейр ад-Эддин, посвящаю главу своего повествования безвременной кончине царевича Баттхара Нади, сына царя Исавара — мудрого и справедливого правителя великого народа, название которому звучит как аланы, а турки и иранцы называют его сарматами или ариями.

Донесло до меня весть о том, что в лето 778 года Барана царь Грузии Гюрли решил заручиться дружбой царя Исавара, дабы, объединив усилия, вместе воспрепятствовать монгольскому нашествию на свои земли. Свою дружбу, чтобы продолжалась она во веки веков, они решили скрепить, устроив свадьбу своих детей: Баттхара Нади, сына Исавара, и Зенджи, младшей дочери Гюрли, царя Грузии.

В месяц Шабан[7] 778 года Исавар отправил своего сына, а вместе с ним большой отряд воинов, чтобы те охраняли его в пути, и караван с дарами в город Тебриз, где ждали его царь Гюрли и младшая его дочь, что готова была стать невестой.

Однако Всевышнему стало угодно, чтобы хан монголов Тохтамыш и его преданные эмиры вместе с многочисленным войском окружили караван на берегу полноводной реки Алазани и сказали: „Отдайте нам дары и выдайте своего царевича, и останетесь живы". Но воины Исавара, напитав сердца храбростью, ответили тем, что вынули сабли из ножен и пустили коней в галоп. И бились с врагом, и полегли на поле битвы все до единого, не попросив пощады. Царевич же Баттхар сражался в первых рядах, поражая своей доблестью, но конь его пал, а сабля сломалась, и его, связанного, доставили в шатёр Тохтамыша, что расположен был в долине Памбек, близ разрушенной столицы народа лазов.

Зная, что перед ним знатный пленник, Тохтамыш поселил его в богатой юрте, устланной коврами, и приставил слуг.

— Земли, которые я завоевал, велики, — сказал он сыну Исавара, — но чтобы удержать проживающие том народы в повиновении, мне нужен послушный наместник. Согласись править от моего имени и исполнять мои приказы — будешь жить в довольстве и ни один волос не упадёт с твоей головы. Если же ты откажешься — испытаешь на себе силу моего гнева.

Однако, видя, что его посулы не достигли сердца аланского царевича, хан разгневался и приказал бросить строптивого пленника в яму, забранную решёткой, и избивать палками, придавая гибкость его сердцу.

Месяц на небосклоне увеличился и снова изогнулся серпом, а царевич Баттхар, проявляя непреклонность, несмотря на побои, пел песни, прославляющие свой народ и царя Исавара, и встречал смехом своих палачей. Вскоре он отказался от пищи и скончался от ран и голода в осень 778 года...»

Листы древней бумаги были ломкие, тёмно-жёлтого, почти коричневого цвета, но — странное дело — казались Антону ближе и понятнее, чем документы почившего в Бозе немецкого альпиниста, хотя те были моложе лет на шестьсот.

Динара подошла, тихонько взглянула через плечо и удивлённо спросила:

— Ты читаешь по-арабски?

— Я читаю только по-русски, да и то со словарём, — ответил Антон. — Ты будешь смеяться, но я откуда-то знаю, что здесь написано. Хотя и не знаю, откуда. Исчерпывающее объяснение, да?

Она присела рядом, по давней привычке сцепив руки на коленях.

— Почему не выходим? — спросил он.

— Светка пятки натёрла.

— Казик, что ты молчишь? — Светкин голос, доносившийся из палатки, был испуган и плаксив.

— Что тебе сказать, дорогая? Мужайся, утешить тебя нечем. Ногу придётся ампутировать.

— Что?!

— Гм... Думаю, придётся резать чуть выше колена. Сантиметров на двадцать. Чтобы гангренозный процесс не затронул мягкие ткани.

Послышался судорожный всхлип.

— А может, подорожник приложить?

— Радость моя, где ты в этих местах видела подорожник? Нет, только ампутация. Паша, тащи всё, что полагается: кипяток, нож, спирт... Спирта побольше. И не забудь закуску!

— Трепло, — фыркнул Антон. — Дина, что ты знаешь о Тимуре?

— В контексте Аркадия Гайдара?

— В контексте хромого завоевателя.

Она задумалась.

— В общем, не так много... В четырнадцатом веке он подчинил себе все народы Кавказа. Одних вождей подкупил, других столкнул лбами, третьих уничтожил — короче, разделял и властвовал. Грозная была личность, почти мистическая. Шестьдесят лет назад профессор Герасимов раскопал его могилу в Узбекистане. Тамошнее духовенство было очень недовольно, поползли слухи о древнем проклятии Тимура тем, кто потревожит его прах... Однако Герасимову было не до мистики (а попробовал бы он в те времена думать по-другому). Он взял череп Тимура и привёз в Москву для исследования. Тем самым якобы распространив проклятие на всю страну.

— И что? — заворожённо спросил Антон.