Вода обожгла. Всё же был конец августа, и на улицу без рубашки с длинными рукавами соваться не стоило. А на берёзках, что росли у ворот школы, потихоньку, исподволь, стали появляться застенчивые жёлтые листочки, напоминая, что вот уже скоро кончатся каникулы...

Его оттащили в самое глубокое место. Длинному, как жердь, Севрюге, там было по шею, а Антон ушёл с головой. Чтобы он не вздумал вынырнуть, Севка крепко взял его за волосы на макушке и деловито сообщил дружкам:

— Как задёргается — так и быть, отпущу. Дам воздуха глотнуть, и назад.

Не буду я дёргаться, сердито подумал Антон. Не хватало ещё, чтобы эти козлы позабавились...

Он сидел на дне, как батискаф. Было совсем не страшно, только холодно поначалу — пока не привык к воде. Потом и холод отступил. И — странное дело — перестало хотеться дышать, словно и впрямь выросли жабры.

А скоро он вдруг очутился, как по волшебству, посреди того самого поля. Он точно помнил, что был одет в изрядно помятые брюки из вельвета, рубашку с погончиками (тётя Таня купила в «Военторге») и старые, но очень удобные кеды. В этих кедах он щеголял уже второе лето, а они всё ещё были как новые, разве что из бежевых превратились в серые, а потом — коричневые, но от этого нисколько не утратили прелести. Однако сейчас на нём была длинная, до колен, холщовая рубаха, подпоясанная широким ремнём, а поверх неё — кольчуга из плотно сплетённых колец. Кольчуга была немного великовата, не по размеру, но это было хорошо: тяжёлая броня лучше защитит. От копья, правда, не спасёт, а от стрелы — в самый раз. И от вражеского меча, если он ударит по касательной...

Он стоял впереди войска, рядом с уже знакомым мальчишкой — тот нервно покусывал губы, глядя вперёд, на линию вражеских стрелков. Потом заметил Антона, повернул голову и слегка улыбнулся. Не дрейфь, мол.

А потом над полем громко и протяжно прозвучала одинокая труба. Взмыл в небо испуганный жаворонок, подул ветер, нагоняя тучу... Стена воинов позади Антона зашевелилась и грозно опустила копья. И медленно двинулась вперёд.

Вражеские стрелки одновременно вскинули луки. Командовал ими сухопарый высокий человек с лицом, обезображенным сабельным шрамом. Он был в остроконечном шлеме и меховом плаще и оттого издали напоминал какую-то хищную птицу, ястреба или грифона. Было видно, как он резко махнул рукой — и множество стрел, целая туча, разом сорвалась в полёт по наклонной дуге. Антон вскинул щит. Стрела ударила в него и засела под самой верхней кромкой. Воин, который шёл слева, вдруг упал, без сил хватаясь за окровавленное древко, торчащее из горла. Рухнул ещё один, и ещё — стрелы падали густо, как горох, и не всякий раз кольчуга или щит успевали спасти. Но войско, в котором был Антон, уже преодолело короткое расстояние до передовой вражеской линии. Стрелки попробовали было снова натянуть луки, но поняли, что не успеют. Антон на бегу выхватил саблю из ножен и взмахнул ею над головой. Он узнал эту саблю. Та почерневшая «кочерга», которую подцепил плугом тракторист П. Ф. Огурцов в далёком 1932 году, мало напоминала этот сверкнувший на солнце клинок, но всё равно — это была она. Рукоять с готовностью легла в ладонь, и это было похоже на рукопожатие. Словно встретились близкие друзья, не видевшиеся чёрт знает сколько времени.

Две армии неслись навстречу друг другу. Между ними пока ещё лежала полоска земли, не тронутая сапогами и копытами, не усыпанная телами и не залитая кровью. Но эта полоска быстро таяла. Она была уже всего-то в десяток шагов ширины.

Потом — в пять.

В три.

В один...

Чьи-то сильные руки вдруг потащили Антона из глубины. Ему не хотелось вылезать на свет: под водой было прохладно и спокойно. И — Антону очень важно было узнать, чем закончилась та битва с неизвестным врагом. (С монголами? Хазарами? Варягами? Или своими же, русскими — теми, кто служил другому князю?) Однако руки были упорными.

— Что же вы делаете, сволочи? — услышал он чей-то голос, будто сквозь слой ваты. — Ребёнка решили утопить?!

— А чего он? — Это, кажется, Севка, зарёванный и красный, как помидор. — Он первый начал...

— А ну пошли отсюда! Иначе...

Руки бережно вынесли Антона на берег, и он поёжился: на воздухе было холоднее. Его опустили на траву и зачем-то несколько раз с силой надавили на грудь. Мутная илистая жижа хлынула изо рта и из ноздрей — будто из пожарного шланга. Антон зашёлся в жестоком кашле и с усилием разлепил глаза. И услышал радостно-облегчённое:

— Живой...

— Он дрожит, — сообщил кто-то. Голос был смутно знакомым, только Антон никак не мог определить, кому он принадлежал.

— Дрожит — значит, жив, — отозвался другой, тоже знакомый. — Разотрите его как следует и оденьте в сухое.

— А...

— Потом расспросим, когда в себя придёт. Долго он пробыл под водой?

— Долго, — в первом голосе почувствовалось уважение. — Я уж и считать устал.

— Подумаешь, — внятно сказал третий голос, пренебрежительный и слегка уязвлённый тем, что выпал из центра всеобщего внимания. — Я мог бы и дольше...

— Вот сейчас и докажешь.

— Лоза, — хмуро осадил его второй голос. — Он никуда не пойдёт. Мы не можем рисковать.

— А вот возьму и пойду! Я сын царя, мне никто не имеет права приказывать!

Лоза... Антон напряг память. Ах, ну да, юноша из племени кингитов. Капище в толще горы, подземное озеро, статуи из чёрного камня — кой чёрт заставил меня вляпаться в это дерьмо...

— Тебе никто не имеет права приказать, — терпеливо произнёс Заур. — Но пока ты здесь, пока мы не достигли Тебриза, ты будешь слушаться меня беспрекословно. Как и остальные.

Антон ждал, что вздорный царевич возмутится и опять начнёт бегать вокруг озера, но тот внезапно притих — то ли совесть начала просыпаться, то ли он сообразил, что лезть в холодную воду и искать на дне какой-то вшивый слив — себе дороже. На то есть холопы, смерды и крепостные крестьяне — числом аж три души.

Лоза споро скинул одежду, готовясь к очередному погружению. Баттхар сосредоточенно проследил за ним и вдруг несмело тронул за руку.

— Позволь всё же мне...

Тон его был непривычно смиренен. Таким тоном разве что выпрашивать у старшего брата поиграть — всего минуту! — его пожарной машиной. Или плюшевым медвежонком с оторванной передней лапой.

— Ты разве умеешь нырять? — сварливо спросил Лоза.

— Умею, — обрадованно сказал Баттхар. — Отец много раз брал меня с собой к Великому морю и заставлял нырять со скалы. Правда, та скала была невысокой...

Заур думал долго — целую минуту, в течение которой царевич совершенно извёлся. А Антону вдруг пришло в голову, что, может быть, Баттхар, сын Исавара, не такая уж скотина, какой иногда кажется. Просто вся его предыдущая жизнь была таковой: суровой, конечно, без всяких телевизоров, компьютеров, игровых приставок и джипа, подаренного папой ко дню ангела. Зато с личным дворцом, войском, табунами чистокровных лошадей и всенародной любовью — тоже немало...

— Обвяжи его, — наконец велел Заур Антону. — Будешь страховать. Досчитаешь до тридцати ударов сердца — и тащи наверх.

— Я могу и дольше, — подал голос Баттхар.

— Я сказал: до тридцати.

— Ладно, — покладисто отозвался царевич и подхватил с земли конец верёвки. Антон взялся было помочь — Баттхар отмахнулся: «У меня и самого пока руки не отсохли».

...Он и вправду неплохо нырял, этот аланский царевич. Трудно сказать, насколько простиралась в высоту та скала на берегу Великого моря, где он тренировался, но войти в воду он сумел почти без всплеска — у Антона это получалось намного хуже.

Нырнул, дёрнул пятками — и ушёл на глубину, скрывшись из глаз (это тоже была одна из загадок озера: вода там была прозрачной и чистой, словно хрусталь, но дно не просматривалось, терялось в непонятных и неподвижных завихрениях, похожих на звёздные туманности). Только верёвка, плавно скользящая сквозь пальцы, говорила о том, что Баттхар погружается всё глубже.