Бойцов на постановку собралось много. Вышел я из-за одеяла, что заменяло нам занавес, и, как полагается, веду роль. Вздыхаю, руки заламываю, у зеркала кокетничаю, нос ржаной мукой пудрю. Ожидаю любимого лейтенанта, то бишь ефрейтора Кочеткова, и пою:

А лейтенанта нет и нет. Роль у меня вся вышла. Говорить больше нечего. Тут я в самом деле волноваться стал. Вот, думаю, разиня Кочетков, сорвет драматический момент.

Внезапно открывается дверь и — команда:

— Трево-ога! В ружье!

Все зрители вскочили, к оружию бросились. А у меня винтовка в другой землянке. Выскочил я на волю и тут только вспомнил, что на мне — белое платье с оборкой и платок.

А кругом — темнота, уже бой идет. Немцы атаковали неожиданно и немного потеснили наших. Слышу даже голоса немецкие.

Подбежал я к своей землянке, дух перевожу. Вдруг схватил меня кто-то сзади за руку. Чувствую — немец. Тянет меня в сторону, лапает меня своими мерзкими ручищами, хихикает. За бабу, должно быть, принял. Хотел я рвануться, да вовремя спохватился, смекнул и продолжил свою сценическую роль. Стал кокетливо упираться и тоже хихикать тоненько.

Зашли мы с ним, обнимаясь, в землянку. Я обнимаю фрица (сейчас с омерзением вспоминаю) и попутно кобуру у него расстегиваю…

Ну, когда пистолет я у него вытащил, кончилась идиллия гитлеровца. Оттолкнул я его и шепчу:

— Руки вверх, фашистское отродье!

Он оторопел, схватился за кобуру и… поднял руки.

Вскоре наши вышибли гитлеровцев за нейтралку. А я, как был в платье, так и привел захваченного немца к командиру роты.

Так закончилась постановка скетча «Первая любовь». Так был зачислен на мой счет первый «язык».

Отважный воин. 1946. 22 июня.

Ефрейтора Харитонова знали и раньше. Знали в роте как опытного солдата-фронтовика, знали его и в части. Но известным всему округу он стал совсем недавно. И за один день.

В пятницу он заслужил отличную оценку за стрельбу. В субботу командир роты объявил ему благодарность. Харитонов на тактике в дозоре действовал превосходно. И за все это в поощрение ему выдали в воскресенье увольнительную записку — отпуск в город до 17.00.

Пройдя пропускной пункт, Харитонов в раздумье остановился. Куда пойти? Он недавно сюда приехал, и во всем городе у него не было ни одного знакомого. «Что ж, — решил ефрейтор, — посмотрю город. А может быть, в кино попаду».

Он шел по улице, как и подобает образцовому солдату, все замечая, но не зевая по сторонам. Так дошел он до стадиона. У ворот было многолюдно и шумно. Казалось, все жители города шли сюда.

За высоким забором играл духовой оркестр, и, по-видимому, там было не скучно. «Зайти?» — подумал Харитонов. В самом деле, куда приятнее в теплый летний день погулять в саду, посмотреть на соревнования, подышать свежим воздухом, чем сидеть в душном зале кинотеатра!

Он прошел на стадион, побродил по аллеям сада. Потом забрался на трибуны.

Стремительно мчались на стометровку бегуны. Мелькали на стартах флажки и эффектно взвивались на ветерке у финиша разорванные победителями ленточки. С волейбольной площадки слышались звонкие шлепки, и мяч, виляя хвостиком, то и дело взмывал высоко вверх.

Репродуктор, установленный у судейских столов, извещал на весь стадион фамилии победителей и результаты.

Когда Харитонову наскучило сидеть на трибунах, он отправился на другую сторону футбольного поля. Там соревновались гранатометчики. Это было интересно.

Сказать по правде, Харитонову раньше не приходилось метать болванку на дальность. На фронт он готовился в спешном порядке, и несколько занятий по гранатометанию в запасном полку в счет, конечно, не шли. Но Харитонов всегда чувствовал в своих руках большую силу. Расстояние, на которое он бросал гранаты в фашистские траншеи, в бою не измерялось. Зато до службы в армии Гриша Харитонов был самым искуснейшим городошником в своей деревне. От одного его удара нередко вылетала за черту вся фигура.

Он остановился около девушки, которая палочками отмечала падение каждой гранаты.

— Сорок семь! Пятьдесят четыре! Пятьдесят два пятьдесят, — кричала девушка.

Харитонов, любопытствуя, подошел ближе.

— Здесь нельзя, товарищ, стоять, — строго сказала девушка. — Отойдите, а то попадет, потом отвечай за вас.

Харитонов усмехнулся: от боевых гитлеровских уцелел, а от болванки-то как-нибудь.

Харитонов пошел туда, где были гранатометчики.

— Слабовато, — тихо заметил он после броска, который, судя по восторженным крикам, был особенно успешным.

— Разрешите попробовать, — тихо попросил ефрейтор. Он чувствовал, что без труда метнет гранату на самое дальнее расстояние, которое отмечала девушка. Не дожидаясь ответа, поднял с земли одну гранату и с силой метнул.

Граната, описав в воздухе высокую дугу, упала далеко за всеми палочками-отметками. Судьи и все физкультурники с изумлением смотрели на незнакомого солдата.

— Вот это бросок! Да кто это такой? Ниночка, сколько? Дайте ему еще бросить!

И Харитонову предложили метнуть еще три гранаты.

Быстро-быстро закувыркалась граната, сопровождаемая десятками любопытных взоров.

— Шестьдесят три! — сообщила девушка.

Кругом захлопали и закричали. Харитонов так же уверенно с силой метнул еще две.

— Шестьдесят три! Шестьдесят четыре!

Судьи, спортсмены, болельщики обступили Харитонова. Ему пожимали руки, поздравляли с областным рекордом, расспрашивали.

— Через полчаса, в семнадцать, будет толкание ядра. Попробуйте! — предложил судья.

— Нет, мне нельзя, — ответил Харитонов. — У меня увольнительная до семнадцати. Как-нибудь в следующий раз попробую.

И новый чемпион области, повернувшись, торопливо пошел к воротам. Оркестр на стадионе играл торжественный марш.

Отважный воин. 1947. 20 июля.

Дед Роман стоял на берегу реки Усачевки и сокрушенно вздыхал. Вороной конь, запряженный в высокие старомодные дрожки, участливо смотрел на деда, словно хотел сказать: «Да, в скверную историю мы попали с тобой, хозяин!..»

А кто знал, что все так случится. Никому из колхозников и в голову не приходило, что именно в эту ночь на Усачевке начнется ледоход и стихия сорвет мост.

Смешно говорить — стихия на Усачевке! Были годы, когда на этой речке вообще не было ледохода. Лед осаживался и закисал. А сейчас Усачевка словно взбунтовалась, высоко поднялась и кое-где вышла из берегов.

Дед Роман ехал на станцию. Вчера в правлении колхоза «Новая жизнь» получили телеграмму: «Демобилизовался, встречайте двенадцатого. Григорий Нечаев». Это возвращался из армии Гриша Нечаев, парень-весельчак, тракторист, ныне старший сержант и кавалер ордена Славы.

Конечно, в колхозе немедленно стали готовиться к встрече. В клубе началась уборка и чистка. Школьники писали большой лозунг, который предполагалось повесить над сценой. Председатель колхоза сочинял приветственную речь. Во всех домах тоже наводили чистоту: земляк, которого не видали целых пять лет, должен обязательно зайти в гости, выпить рюмку водки или, на худой конец, стакан чаю, а главное — рассказать про войну, про Германию, про все то, что повидал и пережил. Девушки втихомолку перебирали свои юбки, кофточки и платья и томились в раздумье: что же лучше надеть?

На другой день рано утром дед Роман — передовой конюх колхоза — запряг самого лучшего коня и, сопровождаемый многочисленными напутствиями односельчан, отправился на станцию. До станции было километров сорок.

И вот на половине дороги он задержался. Вскрывшаяся Усачевка преградила путь. Дряхлый мостик был сметен ледоходом.

Деду Роману уже представилось, как к станции подойдет поезд. Из вагона выйдет Гриша Нечаев в полной уверенности, что его, воина-победителя, прибывшего из далекой Германии, встретят как желанного и дорогого гостя. Но никого из знакомых не найдет он на станции. И горькая обида сожмет сердце солдата: «Ну, спасибо, земляки, за радушный прием!» Да ведь это же позор на всю область будет. Дед Роман даже вспотел от такой мысли.