Эта мера дала графу де Трему первый повод к открытому возмущению.

На объявление обер-аудитора, что ему предписано разделять с ним команду над полком де трема, граф ответил категорическим отказом.

— Берегитесь! — возразил разгорячённый дю Трамбле. — Я уполномочен командовать один, а вас отдать под надзор моего помощника.

— Вы мне грозите арестом, господин обер-аудитор? — спокойно сказал Робер. — А напротив того, я арестую вас и господина де Беврона.

Посланные маршала остолбенели, всё ещё принимая слова его за шутку. Разговор этот происходил в штабе полковника де Трема, душой преданного своему командиру и негодовавшего на строгий приговор над майором Анри. Все офицеры смутно предчувствовали какой-то важный переворот.

— Аудитор Карадок, — продолжал граф, — возьмите шпаги у пленников!

Полковой аудитор был из числа тех ограниченных людей, которые привязываются к своим начальникам, как верная собака. Он никому не повиновался, кроме своего полковника, и по его приказанию способен был бы арестовать самого кардинала Ришелье. Итак, он смело подошёл к посланникам маршала де Брезе с намерением исполнить то, что ему было предписано, но те оттолкнули его с негодованием. Ловкий настолько же, как и сильный, Робер, прежде чем дю Трамбле и Беврон успели отгадать его мысль, схватил обеими руками эфесы их шпаг, вырвал из ножен и приставил два острия к груди пленников.

— Клянусь Богом, вы дорого заплатите мне за это оскорбление! — вскричал дю Трамбле, бледный от гнева.

— По какому праву поступаете вы с нами таким образом? — спросил Беврон.

— По праву, данному мне его королевским высочеством монсеньором Гастоном Французским, — ответил граф.

— Так это явный бунт?

— Быть может, перемена царствования, — возразил полковник с таким спокойствием, как будто исполнял самое обыкновенное дело на свете. — Господа! — обратился он к своему главному штабу, — пусть те из вас, которым тяжело видеть королевское достоинство униженным, французское дворянство угнетённым, а Францию, проливающей потоки крови ради честолюбия кардинала, да не допустят агентов маршала де Брезе вернуться к этому приверженцу Ришелье. Аудитор Карадок, велите пробить тревогу. Пусть весь полк соберётся вокруг этого дома. Я буду с ним говорить.

Оба приказания тотчас были исполнены. Вскоре со всех сторон послышался барабанный бой и вслед за тем обширное открытое место перед домиком полковника наполнилось многочисленной и шумной толпой. Робер показался у окна первого этажа. Два офицера по обе его стороны держали по зажжённому факелу и освещали его мужественное лицо. В шумной толпе воцарилось глубокое молчание.

— Ребята, — сказал граф звучным голосом, — я не мясник, чтобы вести вас, как стадо, на бойню. Я командую людьми, которые должны иметь полную свободу действовать по своему убеждению, командую храбрецами, которые должны знать, для чего жертвуют своей жизнью. Я поведу вас не на голландцев, а назад к родным пепелищам. Вместо того чтобы проливать вашу кровь для бесплодного честолюбия, для временных завоеваний, вы её прольёте для того, чтобы уничтожить деспотический произвол и упрочить благо родины и спокойствие соотечественников. Скоро ваш полк примкнёт к целой армии. Граф Суассонский идёт к нам навстречу со своим пограничным корпусом, который послужит вам как бы почётным конвоем. Не я один поведу вас, друзья мои! Последуйте за мною, и мы придём к вдове великого Генриха и к жене его достойного сына Гастона Французского, который любит вас, как любил его доблестный отец. Герцог Орлеанский не забудет, что вы первые привели к нему дорогих изгнанниц, когда вы возведёте его на место, принадлежащее ему по праву, избавив Францию от угнетения! Почести и награды ожидают вас, если вы выскажетесь в пользу правого дела, в этом я вам порукой. Итак, кто за него, пусть провозгласит вместе со мной: «Да здравствует герцог Орлеанский, правитель Франции!»

— Да здравствует Гастон I, король Франции и Наварры! — подхватили самые пылкие, и вслед за тем воздух огласился потрясающими криками:

— Да здравствует граф де Трем! Жить и умереть за него!

В полночь все палатки были сняты, обоз готов, полк в строю и господа дю Трамбле, Беврон и Лагравер заперты в арестантской карете. Пока центральная группа войска де Брезе направлялась, по всему вероятию, из Огена к Вавру, его арьергард вместо того, чтобы идти на Оген, отступал к лесу Сеньер-Изаак. Он достиг его в час пополуночи, такое пылкое усердие сумел внушить людям полковник.

Граф де Трем расположился в доме лесничего выжидать прибытия своих братьев с принцессами. Ему также необходимо было получить известие от Рюскадора, прежде чем он направится на Госсели, отстоящего на пять лье, и куда уже, вероятно, поспел авангард графа Суассонского.

Вернёмся к Валентине и Морису, которых мы оставили скачущими от Голля в Нивелль на одной лошади. Её отчаянный аллюр усыпал искрами тёмную дорогу.

После продолжительного молчания молодой человек сказал Валентине, которая кинжалом колола лошадь, чтобы гнать её ещё скорее.

— Жаль, нет у нас крыльев! Если кардинал ещё не будет захвачен Рюскадором, когда мы приедем и если нам удастся его освободить, всё ещё может быть спасено!.. С тем, однако, условием, если Жюссак поспел вовремя в главную квартиру де Брезе, чтобы обойти мятежников.

— Но если Ришелье захвачен в плен, то всё погибло! — ответила Валентина. — Они скорее пожертвуют жизнью, чем согласятся на выкуп ценой жизни кардинала, если даже маршал и успеет окружить их полк перед тем, как он примкнёт к войску Графа Суассонского. О, проклятый провансалец! Кто мог нас выдать ему?

— Без сомнения, дом Грело, так как вы ему поручили вашу записку ко мне.

— Мне не оставалось другого средства. Впрочем, не измена, а какой-то роковой приговор судьбы победил меня... Проклятие! Сыновья Каина ускользнут от меня! Но, — прибавила она, — мне остаётся дочь!

Она почувствовала, как сердце её спутника забилось у самого её плеча.

— Не бойтесь, — продолжала она со злою насмешкой. — Мы, вероятно, побеждены, и Камилле де Трем стоит назвать себя, чтобы сокольничий Гастона Орлеанского с торжеством отвёз её к братьям.

— Камилла мне обещала никому не открывать своего имени до утра, — сказал Лагравер с отчаянием, — вот почему я дрожу за неё. Это благородное существо; она не назовёт себя этим разбойникам, если они отыщут её в таверне «Большой бокал». Поспешим! Священной для вас памятью вашей матери заклинаю вас поспешить!

— Пожалуй, постараемся приехать вовремя! — вскричала Валентина. — Но в том или другом случае Камилла всё же была увезена из монастыря прекрасным кавалером, с которым путешествовала день и ночь! Этого факта, сообщённого её братьям, достаточно, чтобы они считали её опозоренной в глазах света. С их адской надменностью мнимый позор убьёт их так же, как могла бы поразить действительность.

— Этого-то я и добивалась... в этом, по крайней мере, ты будешь отмщена, Сабина, мученица и жена мученика!

Слова Валентины открыли Морису глаза на роль, которую она заставила его играть с пансионеркой визитандинок и которую он до тех пор не мог уяснить себе. Им овладел неудержимый порыв ярости и отчаяния. Он занёс руки на этого воплощённого духа мести, который увлекал его за собой, как демон увлекает проданную душу. Он готов был сбросить это чудовище злобы на пустынную дорогу и раздавить его под ногами лошади. Внезапное видение возникло перед его внутренним взором: он увидел умерщвлённых Рене и Сабину, видел бедную сироту, обагрённую их кровью, видел, как его отец проклинал убийцу, и опустил руки, готовые поразить неумолимую мстительницу.

Оба продолжали молча мчаться вперёд, и вскоре въехали в Нивелль.

Везде на их пути царствовала тишина, мрачная, как тягостное предчувствие. Они подъехали к таверне «Большой бокал». Ворота казались ещё запертыми, но Морис, соскочив наземь, едва прислонился к одной из половинок, как заметил, что они просто притворены.

Тогда и Валентина сошла с лошади. Оба, с кинжалами в руках, осторожно вошли во двор: он не был более занят людьми, осаждавшими сарай. Холодный пот выступал на лбу у Мориса и Валентины. Они приехали слишком поздно. Судьба на этот раз изменила им.