Эти приказания слышались в одном из окон, за решётками которых виднелись куски материи с очевидной целью убедить посторонних, что две трети кареты набиты товаром.
Никто не противился повелению загадочной личности, даже Морис, который втайне уже упрекал себя в опрометчивости, приняв двойной вызов, когда должен был всецело посвятить себя охране Камиллы.
Гаспар и Компуэнь пожали ему руку слишком сильно, чтобы можно было предположить большое дружелюбие в этом пожатии, а последний отпер ему дверцы, но не запер их за ним. С той поры Лагравер мог наблюдать за своими спутниками без всякого стеснения, он входил и выходил, когда ему было угодно, а Камилла между тем продолжала спать сладким сном.
Делая свои наблюдения, Морис, убеждался всё более и более в военной осанке трёх приказчиков и двух форейторов. Все они носили дворянские фамилии. Кроме того, Лагравер заметил, что один из них всегда стоял на железной подножке, утверждённой позади громадной фуры, почтительно ожидая приказаний изнутри товарного отделения. Наконец он приметил и то, что ехали не по той дороге, по которой он прибыл в Париж.
Ему уже приходило на ум, что такая тяжёлая колымага не поспеет вовремя в Нивелль, если ехать в сторону Люттихского епископства. Но вскоре он отметил, что повернули на дорогу к Фландрии. Этот путь был короче на двадцать лье. Однако тут представлялось новое затруднение: дорога шла через испанские Нидерланды, стало быть, через неприятельскую страну.
Утром Камилла проснулась и сама отдёрнула занавеску, скрывавшую её от Мориса. В этот момент экипаж остановился у станции для смены лошадей и для того, чтобы путешественники могли позавтракать.
С тех пор как выехали накануне в пять часов вечера из предместья Сент-Оноре, лошадей сменяли только во второй раз, а находились они теперь в местечке недалеко от Компьеня. Стало быть,скорость езды можно было определить как один лье в час, включая и остановки. От Парижа до Нивелля по ближайшей дороге, избранной им, было семьдесят лье. Итак, если не встретится какого-нибудь непредвиденного препятствия, они достигнут цели путешествия пополудни шестого дня после отъезда Мориса в Динан, то есть по крайней мере часов за шесть до предполагаемого отступления полка де Трема. Лагравер мысленно делал эти расчёты, завтракая на станции со своими пятью спутниками, потому что Камилла просила его позволить ей завтракать одной, не выходя из экипажа.
Хотя господа Рошфор, Пардальон, Жюссак, Таванн и Нанжис говорили на языке людей, гораздо более образованных, чем можно было ожидать от конюхов и приказчиков, в их обращении временами проскальзывало что-то резкое, так сказать, солдатское, а это пугало ягнёнка, только что выбежавшего из стада.
Морис убедился как теперь, так и в следующие разы, что незнакомец, скрывавшийся в товарном отделении экипажа, не выходил из него даже для того, чтобы поесть. Ему подавали кушанье через опускающуюся дверцу, устроенную в верхней части его убежища. Мнимый Компуэнь исполнял эту обязанность, но не иначе, как во время переезда, сделав запас кушанья на предыдущее станции.
Сын Норбера спрашивал себя, кто мог быть этот затворник, которому подчинялись так беспрекословно люди, сопровождавшие его. Когда ночью его вмешательство прекратило ссору, Морису припомнился недавно слышанный голос грозного повелителя Франции. Но до такой степени неправдоподобно было предположение, чтобы человек могущественный, которому принадлежал этот голос, вздумал разъезжать по дорогам в повозке ярмарочного купца, что Лагравер даже не останавливался на этой мысли. Он пришёл наконец к убеждению, что маршал де Ла Мельере, о котором упоминал Ришелье, придумал этот способ путешествия для того, чтобы неожиданно явиться на месте действия при самой развязке орлеанского заговора. Но весь поглощённый пленительным присутствием Камиллы, Морис только мимоходом обращал внимание на все эти странности. Хотя он находился с глазу на глаз с прелестной девушкой, отношение его к ней оставалось в тех же границах скромных, но упоительных излияний сердца, которыми наполнен был первый вечер путешествия. Даже мысленно он не хотел позволять себе ни малейшей смелости с этим невинным ребёнком. Она же всё удивлялась, отчего теперь чувствовала себя гораздо более взволнованной в его присутствии, чем прежде в монастыре визитандинок. Не оттого ли, что он так переменился в свою пользу за короткий срок разлуки с нею, спрашивала она его наивно. И слова её вместо того, чтобы возбуждать в нём чувственную страсть, напротив пробуждали в его честном и благородном сердце укор совести, при мысли, что он пользуется обманом, имевшим, быть может, целью гибель той, которую он любил, для удовлетворения мести Валентины.
Но детская весёлость его очаровательной спутницы вскоре сгоняла мрачные облака с лица Лагравера так же, как из его ума. Она же воображала, что серьёзный молодой человек скучал с такой неопытной пансионеркой, как она, и придумывала все возможные средства, чтобы разогнать его задумчивость, которой, однако, она одна была предметом. Весь вечерь девушка занимала его разными играми с фантами и без фантов и кончила тем, что проиграла ему носовой платок с вензелем и гербом. Она выкупила его за прядь своих волос, чёрных, как вороново крыло... драгоценный выигрыш был спрятан под колетом и лёг на сердце, пылающее страстью...
В эту минуту в одну из дверей тихо постучали. Ночь уже настала. Путешественники проехали Сен-Кантен и приближались к Като-Камбрези, где начиналась австрийско-испанская Бельгия. Когда Морис растворил дверцы, Комнуэнь или, вернее, Рошфор, шедший возле экипажа, знаком пригласил его нагнуться к нему и сказал вполголоса:
— Приближаемся к неприятелю. Хотя у меня и есть пропуск от военного начальника Монса и Геннегау на свободный проезд в качестве лейпцигского купца, хотя он и обещал тайно его высокопреосвященству, что в ночь, назначенную им, не будет поставлено караула на нашей дороге, быть может, мы всё-таки вынуждены будем завязать перестрелку с пограничной стражей при въезде в неприятельскую страну. Позаботьтесь же о том, чтобы ваш паж не высовывался в окна, если услышит шум. Экипаж этот так устроен, что пуля его не пробьёт, только у окон может быть опасно. До свидания! Если мне нужна будет ваша помощь, то я позову вас, будьте уверены.
Он затворил дверцы. Морис опять остался один на один с Камиллой де Трем. Молодая девушка не говорила ни слова. Это внезапное молчание удивило его. Темнота не позволяла Морису разглядеть её лица.
— Вы спите, Камилла? — решился он наконец спросить шёпотом.
— Нет, мой друг... мне страшно! — ответила она, подавляя рыдания.
— Вы расслышали, что наговорил этот пустомеля, дорогое дитя! Успокойтесь. В вас не может попасть ни одна пуля, если вы приляжете на скамейке.
— Да я дрожу за вас, Морис! — вскричала она и, внезапно бросившись к нему на шею, обвила её руками.
— Если они будут сражаться, вы не пойдёте к ним. Я не хочу, чтобы вас... ранили. Она не смела произнести слово «убили». Вся её душа возмущалась при мысли, что Морис мог быть убитым.
Она лежала у него на груди; горячие слёзы текли по её щекам.
— Я не оставлю вас, моя возлюбленная, — шептал он вне себя, готовый скорее прослыть за труса, чем причинить ей горе и разнять руки, которые обвивали его шею и своим прикосновением разливали огонь по его жилам.
Но робкая молодая девушка была слишком перепугана, чтобы быстро успокоиться. Она жалась к Морису и, не выпуская его шеи, вздрагивала при каждом сильном толчке, пока наконец истощённая своим волнением не заснула на его плече. Путешественники проехали из Пикардии в Геннегау без всякого препятствия. Ришелье был довольно могущественен, чтобы ограждать даже своих агентов от некоторых внешних врагов. Итак, ничего не нарушило упоительной пытки, которой подвергался Морис, поддерживая с отцовским самоотвержением прелестную девушку, спящую сладким сном.
Таинственный наблюдатель мог рассматривать его вдоволь в эту ночь через окошечко, которое часто бывало растворено. Лагравер ничего не слышал, ничего не видел и сидел неподвижно, как статуя. Но лицо платонического влюблённого то вспыхивало, то бледнело, волосы от пота прилипали к вискам. Только при первых лучах солнца он не смог выдержать долее сладостной пытки. Искушение было слишком сильным, когда рассвет позволял ему упиваться очаровательной красотой его возлюбленной. В страстном порыве он прижал свои губы к закрытым векам милой спящей. Она проснулась. Того-то он и хотел. Ясный её взор ограждал его от самого себя.
