Эта восторженная речь, исполненная духа отваги, произнесена была с таким увлечением, что удалой оратор подкреплял каждую свою фразу ударами кулака то об стол, то себе в грудь и тем заставил выскользнуть из-за камзола медальон, надетый у него на шее на тоненькой цепочке. В жару разговора он, по-видимому, не замечал этого обстоятельства.

— Успокойтесь, — сказал смеясь Урбен. — Робер вознаградит вас за удовольствие, которого я вас лишаю теперь. Что это у вас висит на камзоле?

Он заметил медальон, освещённый лампой, и увидал на нём миниатюрный портрет, который, казалось ему, напоминал обожаемые черты.

Морис взглянул вниз и удивился:

— Легка на помине, — сказал он. — Это портрет злосчастной героини, которая невольно заманила нашего бедного майора в ловушку.

— Лагравер, прошу относиться почтительнее...

— О моей сестре? Об этой ветренице, начитавшейся романов Скюдери[26]? Это мне нравится, ей-богу! — и он покатился со смеху.

— Так это действительно портрет Валентины?! — вскричал Урбен, наклонившись к нему. И увлекаемый безумным порывом страсти, он в ту минуту, когда Морис хотел запрятать медальон за камзол, дёрнул его так сильно, что тонкая цепочка порвалась и украшение осталось у него в руке.

— Однако я нахожу вас очень... бесцеремонным, кавалер Урбен.

Но влюблённый ничего не слышал: глаза его прикованы были к лицу, которое ему улыбаюсь сквозь стекло, окружённое серебряным ободком.

— Отдайте-ка мне эту безделушку. Почтенная сестрица вздумала украсить этой мазнёй мой медальон, под предлогом, что это, дескать, её работа, — продолжал мнимый торговец, протягивая руку через стол.

Кавалер де Трем быстро закрыл руку с медальоном.

— Подарите мне его, умоляю вас! — сказал он, совершенно потеряв голову от взгляда на обожаемые черты.

— Вы сходите с ума, кавалер Урбен, сказал с внезапным достоинством собеседник. — Слыхали ли вы когда-нибудь, чтобы брат дарил портрет своей сестры человеку постороннему?

— Морис, — ласково сказал Урбен, — заговори со мной подобным тоном кто другой, даже мой брат Анри, я потребовал бы от него удовлетворения. Но вы до такой степени временами напоминаете мне Валентину, что я не могу сразиться с вами, мне всё бы казалось, что я угрожаю ударом шпаги ей самой. Итак, я ограничусь тем, что скажу вам: брат не дарит портрета сестры постороннему, когда отдаёт его жениху молодой девушки.

— Позвольте вам напомнить, что я не Эдип, — возразил торговец, — а вы со мной толкуете языком сфинкса.

— Означает это то, Морис, что я не могу винить Анри, если он погубил себя из-за вашей сестры: чувство не менее сильное повергло бы и меня в бездну.

— Вы любите мою сестру и полагаете, что и она вас любит?

— Я уверен в её любви! Валентина созналась мне в ней.

— Она немного поторопилась... с первого раза?

— О, в своей невинности она сама не понимала, какого рода чувство питала ко мне. Она не сумела бы и дать ему настоящего имени, это наивное дитя! Я сам всё угадал.

— Слава богу и за то.

— Морис, я убеждён, что она согласится отдать мне свою руку, если вы сегодня сообщите ей о моём предложении, которое я делаю вам как представителю вашего отца, неспособного по болезненному своему состоянию решить судьбу дочери.

— Предложение несколько поспешно... однако с согласием графа де Трема всё может устроиться по вашему желанию.

— Послушайте, — начал Урбен, воодушевляясь всё более и более, — так как вы не решаетесь отдать мне эту драгоценность, то сыграемте партию. Если выиграете вы, то кинжал, который так вас прельщает, принадлежит вам, а вы одолжите мне ваш на время, если же останусь победителем я, то медальон мой.

«Всё равно главное — не сам этот кинжал, — заключил он мысленно, — а то, как он будет подан вдове Гислейн и даме в Брюсселе».

— Пожалуй! — вскричал мнимый Морис. — Вы истинный дворянин, и если выиграете портрет Валентины, то будете охранять его как святыню от нечестивых взоров... Взяв всё в соображение, я принимаю предложенную партию. Итак, моя ставка — медальон с цепочкой, а ваша — кинжал.

— Какую игру избираете вы?

— Ломбер, я его лучше знаю.

— Я предпочёл бы гальбик: карты занимают больше времени, чем кости.

Сигнал о тушении огня разогнал уже всех посетителей «Большого бокала». Наши два игрока остались почти с глазу на глаз, так как мэтр Рубен давно вернулся к своему прилавку и, отослав всех слуг, по-видимому сладко спал, уткнувшись носом в выручку.

Кавалер де Трем не стал его будить, чтобы велеть подать карты. Он сам достал их из ящика, находившегося позади спящего ключника. Спустя десять минуть партия была в самом разгаре. У кавалера Урбена занимался дух, на лбу его партнёра выступил лёгкий пот. В младшем де Треме пробудился прежний страстный игрок, и новая страсть придавала прежней ещё большую силу вследствие драгоценной ставки, которую он имел в виду. Морис выиграл первый ход. Лицо его прояснилось. Черты Урбена судорожно передёрнулись. Но реванш оказался в его пользу.

Игроки были одинаковой силы и вскоре оправились от первых неудач. Оба с напряжённым вниманием изучали карты, обдумывая свои ходы, как будто речь шла о плане решительного сражения. Слышен был один шелест карт при ходах и взятках. Но спустя немного времени счастье стало изменять владельцу медальона. Он становился бледен и наконец с отчаянием схватился левой рукой за свои длинные чёрные волосы.

— Вы проиграли! — вскричал Урбен, придвигая к себе обеими руками кинжал и медальон, лежавшие на столе справа и слева от него.

— Урбен! — вскричал в сильном волнении побеждённый, швырнув свои карты. — Любезный Урбен, дайте мне отыграться. Я предлагаю вам мой стилет и всё золото, которое находится в моём кошельке, за ваш выигрыш.

— Не имей я другого средства для спасения жизни, я сказал бы нет.

Несчастный игрок сунул правую руку за камзол и продолжал, стараясь улыбнуться:

— Это ваше право, и я должен покориться. Предлагаю тост в честь вашей победы! — и он протянул левую руку к полному стакану Урбена; но при этом движении он задел рукавом за лампу, стоявшую между ними, и опрокинул её.

— Мы отличились оба, — сказал де Трем, смеясь. — Я чуть не сломал кончик своего кинжала, вы же теперь оставили нас в потёмках.

И он проворно встал, чтобы зажечь потушенную лампу у догоравшего ночника, который стоял на прилавке и разливал мерцающий слабый свет.

Пока он стоял спиной к своему товарищу, тот вынул из-за пазухи голубой флакончик и вылил, что в нём заключалось в один из стаканов. Когда же поручик вернулся к своему месту, на лице мнимого купца не было заметно никакой перемены, мимолётная краска только пробежала по его лицу.

— Итак, выпьем на прощанье! — сказал он, однако, не совсем спокойным голосом.

— Любезный Морис, я никогда не пробую двух раз кряду этих сильных напитков, — ответил ученик строгого графа Робера.

Его собеседник побледнел, как полотно, и судорожно сжал рукоятку своего кинжала.

— Но если брат Валентины хочет выпить за успех моей любви, то я готов ответить на этот тост, — продолжал Урбен, взяв в руку стакан, в который вылито было содержимое голубого флакончика.

— Идёт! За здоровье сестры... и за ваше! — сказал товарищ, втянув в себя воздух, как человек, который чуть было не задохнулся.

Они выпили: один — едва половину своего стакана, а другой — в честь царицы своего сердца осушил его до дна.

— Как горько это вино! — сказал Урбен. — Впрочем, я в нём не знаю толку, по непривычке пить. Но если оно горько для вкуса, то взамен сладко для сердца, так как я пил за здоровье Валентины.

Мнимый купец стоял уже подле Рубена, которого он расталкивал, говоря:

— Скорее! Мою лошадь. Я отдал её вашему конюху когда приехал... Велите оседлать и Лошадь этого доброго малого, который прожил у вас четыре дня.

— Творец небесный! — прошептал ключник, красное лицо которого сделалось зеленовато-бледным. — Вы отравили его?