И, странно, при этом он искренне верил в возможность равенства. Не было ли его убеждение всего лишь жаждой славы? Для того, чтобы стать проповедником, надо верить в собственную исключительность. Ах, Кабир, Кабир...

Так они день за днём продолжали свой путь, и дорога казалась бесконечной. Однажды путники ещё издали услышали впереди громовой рёв, треск кустарника. И вдруг, шагах в тридцати от них из зарослей на дорогу вывалилось нечто ужасное, напоминающее бешено бьющийся живой клубок зелено-рыжего цвета, из которого торчали сразу два хвоста — один тонкий, с пушистой кисточкой на конце, другой длинный, змеиный. Клубок, издавая рёв и шипение, заметался по дороге, оба хвоста, торчащие из него, без устали молотили воздух. Путники оторопели. Уж на что Орлик был привычен ко всяким неожиданностям, и тот вздрогнул, попятился. Скоро Хоробрит понял, что огромный удав обвил сплошными кольцами большого гривастого льва и усердно душил. Лев катался по земле, стремясь сбросить с себя чудовищные удавки, рвал когтями толстое бронзовое тело врага, но ему никак не удавалось освободить голову, зажатую в страшной петле, чтобы пустить в ход клыки. Он придушенно ревел, рвался. Пыль поднялась над схваткой. Обезьяны оцепенели на деревьях, с благоговейным ужасом наблюдая за великой битвой властителей джунглей. Сильное тело льва продолжало метаться, змея грозно шипела, удваивая свои усилия, слышался хруст рёбер зверя. Казалось, ещё немного, и упорство льва ослабнет. Вдруг взвизгнула одна из обезьян, явно не желая, чтобы победило самое опасное существо — удав. Вопль обезьяны словно придал силы льву, — он судорожным рывком освободил голову, впился острыми клыками в тело змеи, напоминающее гибкий ствол дерева. Теперь могучий хищник получил некоторое преимущество и умело им воспользовался. Он рвал шею врага клыками, его огромная пасть окрасилась кровью. Тело удава обмякло, хвост вяло опустился на дорогу. Лев почти перегрыз туловище противника, рванулся. Кольца удава распались. Помятый, растрёпанный зверь протащил мёртвую змею по дороге, стряхнул с себя и одним прыжком исчез в кустах. Но ещё долго слышался его приглушённый рёв, полный ярости и боли. Проходя мимо поверженного чудовища, Хоробрит сосчитал шагами длину змеи. Тело удава равнялось двадцати трём шагам, или почти тридцати аршинам.

Потрясённый Кабир долго шёл молча, наконец, вздохнув, промолвил:

— Даже столь ужасные создания сотворены Всевышним. Видимо, для того, чтобы люди, видя чудовищ, проникались величием и грозной мощью замыслов Создателя! Но мы упорствуем в неведении.

По этому случаю он рассказал забавную притчу.

— Был человек, который поклонялся Шиве и ненавидел всех других богов. Звали его Гханта Карна. Однажды Шива явился к нему и заявил: «Ты не можешь считаться истинно верующим, пока будешь ненавидеть других богов». Но Гханта Карна был непреклонен. Разгневанный Шива перестал ему являться. Но человека и это не смутило. Деревенские мальчишки начали дразнить его, призывая в его присутствии другого бога — Вишну. Гханта Карна не мог стерпеть этого и повесил на свои уши колокольчики. Как только дети произносили ненавистное имя, он тряс головой, чтобы звон колокольчиков заглушал голоса. И стали звать его Колоколоухий Гханта Карна.

Притча развеселила Хоробрита. Даже долгий путь не кажется утомительным, если он сопровождается смехом и шутками. Хоробрит, в свою очередь, рассказал несколько историй, случившихся с человеком, о котором даже в Индии были наслышаны.

— Однажды могущественный калиф Багдада тяжело заболел. Никто не мог его вылечить. Тогда слуги привели к нему Насреддина. Ходжа осмотрел больного и сказал: «Увы, тебе поможет только одно средство — клизма». «Что? Клизма? — закричал калиф. — Кому собираешься ставить клизму?» У калифа был такой страшный взгляд, что Ходжа перепугался и робко ответил: «Себе, мой повелитель!» И сам себе поставил клизму. И — о чудо! — калиф стал поправляться. С того времени всякий раз, когда его начинала терзать болезнь, он вызывал Насреддина и приказывал ставить самому себе клизму.

Иногда мудрецы ведут себя, как дети. Кабир хохотал до изнеможения, хлопал в ладоши, восторгаясь остроумием лукавого хитреца Насреддина, восклицая:

— Поистине скучен был бы мир без таких людей! О, Ходжа, да будут твоя жизнь долголетия! Не знаешь ли ещё что-нибудь про него? — умоляюще обратился он к Хоробриту.

За время, проведённое в Персии, проведчик узнал столько, что ему не составило труда удовлетворить просьбу Кабира.

— А вот ещё был случай, — продолжил он. — Однажды Ходжа гулял по Багдаду. Встретившийся ему водовоз решил подшутить над стариком. Подошёл к нему и спросил: «Говорят, ты учёный человек, Ходжа. Не скажешь ли мне, где лежит твоя борода, когда ты спишь, — на одеяле или под ним?» Ходжа удивился вопросу, но ответил, что никогда не обращал на это внимания. Когда наступила ночь и он лёг спать, было жарко, он откинул одеяло, и его борода оказалась наверху. Потом стало прохладно, он укрылся одеялом, и борода оказалась под ним. Сон не шёл к Насреддину, и он промаялся всю ночь; то клал бороду поверх, то прятал её. Утром он, вздыхая, сказал шутнику: «До сих пор я считал мою бороду украшением моей учёности, а теперь убедился, что она украшает мою глупость! Какая разница, где она лежит, лишь бы сон был крепок!»

Последняя шутка особенно понравилась Кабиру, и он воскликнул:

— Велик человек, если он может смеяться над самим собой!

А разве не велик тот народ, который способен смеяться над собой?

И тут оживившийся Кабир рассказал ещё одну притчу, которая поразила Хоробрита.

— Жил-был голубь, он постоянно менял гнёзда. Неприятный запах, исходивший от них, был ему невыносим. Однажды он пожаловался старому мудрому другу: «Почему от моих гнёзд идёт столь сильное зловоние?» И тот ответил: «Оттого, что ты постоянно меняешь гнёзда, ничего не изменится. Запах, который мешает тебе, идёт не от гнезда, а от тебя самого».

В этой притче Хоробрит увидел глубокий смысл, заставивший его задуматься. Запах, столь ненавидимый голубем, мог исчезнуть только с ним. Не иначе. Неопытный голубь пытался менять гнёзда. Но можно ли убежать от самого себя?

Неподалёку от города Умри путники встретили толпу измождённых индусов, одежда которых состояла из куска материи, обёрнутой вокруг бёдер. Они явно принадлежали к париям и занимались расчисткой дороги от наступающих джунглей. Кабир попытался с ними заговорить. Но они дружно опустили головы, съёжились, прикрыв рты ладонями. Здоровенный волосатый надсмотрщик удивлённо глянул на путника, признав в нём брахмана, и сказал, что здесь он только один из варны кшатриев, намекая, что беседовать следует с ним, а не с париями. Кабир объявил во всеуслышание, что он не признает каст, для него все люди равны.

— Каждый муж и каждая жена, когда-либо родившиеся, — одной породы с вами! Мы все братья и сёстры! И те, кто очищает улицы от нечистот, и кто живёт во дворце — все одинаково любимы Всевышним...

Надсмотрщик слушал Кабира с неприкрытым изумлением, хлопая глазами. Парии же ещё больше съёжились, на их худых чёрных лицах читался откровенный испуг. Но наиболее смелые, робко оглядываясь на растерянного надсмотрщика, стали мелкими шажками нерешительно приближаться к седому человеку с вдохновенным лицом пророка. Воин-кшатрий не знал, как отнестись к происходящему, его лицо побагровело, он недоумённо вертел круглой головой. Наконец, поняв, что на его глазах совершается святотатственное, неуверенно выдавил:

— Господин, прошу простить меня, но людям надо работать, иначе они не выполнят урочного задания и их за это накажут. — В его волосатой руке палка как бы сама взлетала вверх, словно напоминая хозяину, что пора взяться за работу.

— Пусть отдохнут! — величественно возразил Кабир. — Божественная воля и законы Ману и Ашоки[149] требуют милосердия! Или ты не знаешь об этом, кшатрий?