Время до вечера он провёл на улицах Камбея. Здесь не было той изнуряющей жары, что в Ормузе, зной смягчался многочисленными садами и парками, воздух освежали фонтаны. Их, кстати, Хоробрит видел у господаря Молдавской земли, куда ездил по тайному поручению государя Ивана, поручению столь секретному, что проведчик вспоминал о нём лишь мельком и тут же спешил забыть.
Далеко на востоке синели горы. Западные Гхаты, как пояснил ему пожилой индус. Там клубились сизые тучи, плащом окутывая могучие плечи гор. Заснеженные вершины, подобно гордым седым главам, поднимались выше облаков, что производило странное впечатление, словно вершины существовали самостоятельно. Бродя по городу, на площадях и рынках которого звучала разноязыкая речь, Афанасий заметил, что индийцы стараются держаться особняком, не смешиваясь с персами и другими мусульманами. Кроме всего прочего, князь Семён наказывал ему:
— Душу народа постичь надобно! В сём нужда не менее великая, допрежь казны и войска чуй. Воинов в народе набирают, какой у воинов дух, то по мирным людям видно. Ежли парубки малые деревянными сабельками машут, воинствуют, стало быть, и душа у народа воинственная.
Князь Семён был прав. Проезжая по Персии мимо становищ племени чернобаранных, Хоробрит видел, как упражнялись в воинском мастерстве подростки. Укрепив три прутика в ряд, они с пятидесяти шагов старались сбить их все одной стрелой из детского лука. И удавалось это им довольно часто. Среди упражнявшихся были и малыши, которые и ходили-то ещё неуверенно, но уже держали лук. Один пятилетний ребёнок сумел увернуться от трёх стрел, и только четвёртая опрокинула его. Правда, на стреле вместо наконечника прикреплён войлочный кружок. Но удар, видимо, был болезненным. Малыш сморщился, закряхтел, но не заплакал. Зато чернобаранные ныне считаются лучшими воинами во всей Передней Азии. Хорошо, что этот народ невелик.
В Камбее дети не махали сабельками, они играли в какие-то свои тихие игры: бегали взапуски, ловили мяч, у девочек были куклы. И лица многих встреченных индусов не выглядели воинственными или угрожающими, а, напротив, были добродушны и мечтательны. Капитан тавы говорил, что они любят искать истину, но она представляется им мрачной. Об этом же упоминал и философствующий купец Мехмед, утверждая, что индийцам присуще горькое разочарование в земной жизни, они считают её только призраком истинного бытия. И что удивительно, это мнение разделяют даже цари.
— О, горе, к чему же служат царский блеск, роскошь и удовольствия, если они не могут предохранить человека от старости, от болезней, от смерти! Как несчастны люди! — так говорили величайшие из них.
А величайший из величайших Будда, чьё учение когда-то владело умами почти всех индийцев, возглашал: «После беспрестанного круговорота в бесчисленных формах существования, после бесчисленных перемен состояний, после всех трудов, беспокойств, волнений, страданий мы, наконец, свергаем с себя узы страстей, освобождаемся от времени и пространства и погружаемся в покой и безмолвие, в убежище от всех печалей и страданий, в ничем не нарушаемое благополучие — нирвану».
Зная, каким желаниям следуют индийцы, Хоробрит уже мог поворачивать назад, возвращаться на родину. Но во всём следует убедиться собственными глазами.
Он видел проезжающих по улицам Камбея разнаряженных мусульман-хоросанцев и легко угадывал в них воинов. А хоросанцы правили в султанате Бахманидов — самом могучем из индийских империй.
Но улицам Камбея беспрепятственно бродили коровы — священные для индийцев животные, они паслись и на лужайках, и никто не прогонял их прочь. Площади и перекрёстки были чисты, ухожены. Проезжая по городу рано утром, Хоробрит видел, как худые чёрные индусы в одних набедренных повязках старательно подметали улицы, убирали конский и коровий навоз. За ними присматривал конный надсмотрщик-перс. Как он объяснил Хоробриту, уборщики принадлежали к самой отверженной касте «неприкасаемых».
— Они всё равно что рабы, — уточнил грузный, раскормленный перс русичу, угадав в нём чужестранца. — Выполняют самую грязную работу! Видишь, у многих на лице повязки, — это для того, чтобы они не оскверняли своим зловонным дыханием благородных! Эй, вы! — взревел он, обращаясь к уборщикам. — Поторапливайтесь! Скоро на улицах появятся люди!
Он явно не считал «неприкасаемых» людьми. Но чистоту в городе наводили их жилистые худые руки. И именно среди отверженных было большинство сторонников учения бхакти. В чём скоро Хоробриту пришлось убедиться.
Когда поднявшееся солнце озарило город и наполнило благоуханный от цветущих растений воздух золотистым светом, навстречу Хоробриту прошествовал слон. На его спине сидел худенький смуглый человечек в белом тюрбане, управляя громадным животным с помощью палки и пронзительно крича попеременно на фарсидском, тюркском и индийском языках:
— Великий пророк Кабир на площади собирает людей! Будет объяснять им учение о любви к единому Богу! Спешите, дабы насладиться мудростью пророка!
Услышав слова погонщика, народ и на самом деле устремился к площади. Хоробриту пришлось задержаться возле брадобрейной, где толпились индусы, слушая сказителя. Возле него сидела крохотная обезьянка с медной кружкой в руке. Время от времени она обходила слушателей, и каждый бросал в кружку медную монетку. Сказитель, сидя на скрещённых ногах, монотонно раскачиваясь и закрыв глаза, наизусть читал:
Я пришёл в мастерскую к горшечнику.
Увидел: у круга стоит горшечник,
Трудится он, делает ручки к горлышкам сосудов
Из черепов царей и из ступней нищих.
На пути к истине — два храма:
Храм внешний и другой — храм сердца.
Доколе можешь, посещай сердце,
Ибо больше, чем тысяча храмов, одно сердце.
Пришёл человек и постучал в дверь к любимой.
Она спросила: «Кто ты?» И он ответил: «Это я».
Любимая сказала: «Тебе нет входа!»
И он ушёл. И странствовал целый год.
Наконец вернулся. И опять постучал.
И любимая воскликнула: «Кто у дверей?»
И он ответил: «Это ты, любимая».
И она сказала: «Пусть я войду».
И он вошёл.
Люди слушали сказителя в благоговейном молчании, и в этом молчании ощущалась душа народа.
На площади уже собралась многочисленная толпа. Здесь были и мусульмане, и индусы. Они окружали высокий помост, устланный камышовыми циновками. На помост стремительно вбежал человек с седыми кудрями до плеч, с лицом прекрасным и вдохновенным, словно освещённым изнутри пламенем. Оно приковало внимание Хоробрита беспрестанной игрой чувств, на нём отражались жалость и сострадание, искренность и великодушие, в то время как блестящие глаза оставались странно неподвижными. Он вскинул в приветствии руки. По площади пронеслось:
— Кабир! Кабир! Слушайте пророка!
Если только капитан тавы не обманывал, что Кабир — его родной брат, то это были самые непохожие братья на свете. Не приступая к проповеди, пророк наклонился к бедно одетой девушке, стоящей у помоста с кувшином в руке, попросил принести ему воды из бассейна. Девушка испуганно отшатнулась и прошептала:
— Но, господин, я неприкасаемая!
Кабир звучно возразил:
— Сестра! Я спрашиваю тебя не о касте, я просил лишь воды.
Толпа невнятно зашумела. Девушка, смущённо опустив глаза, подошла к водоёму, зачерпнула воды и, привычно прикрыв рот краем платка, подала кувшин Кабиру. Кто-то враждебно крикнул:
— Кабир, не смей пить воду из рук неприкасаемой!
Столь же враждебные голоса послышались в разных концах площади. Отверженная съёжилась, прикрываясь платком. Но, как бы в ответ на враждебность, донеслись и другие слова:
