А тут ещё братья недовольство проявили. До указа Ивана о передаче отчинных прав Андрея и Юрия на Москву Ивану братья владели Москвой совместно, собирая каждый со своей отчины пошлины и налоги. После указа Иван стал выдавать братьям денежное содержание. Но Юрий и Андрей были недовольны. Подачки старшего брата не заменяли даже налогов, не говоря уже о пошлинах. Однажды они явились к Ивану, и, в присутствии молодой царицы, между ними и Иваном произошёл спор. Зачинщиком выступил Юрий, как самый решительный.

— Ты обездолил нас! Разве так старшие поступают?

— Я даю вам по сто рублей, — напомнил Иван.

— Сто рублёв! — передразнил старшего Юрий. — А себе сколько прикарманиваешь? Бог тебе не простит нищеты нашей! Надысь хотел соли купить, двух рублей не нашлось. Рыбы нечем солить. А ты жиреешь!

Ивану было неловко, он кряхтел, морщился, но сдерживался. Всё-таки родная кровь. Надо бы им жалованья подбавить. А с другой стороны, Юрий несправедлив. Ведь прекрасно знает, что Иван не для себя старается. Нет у него денег — пришёл бы к старшему, разве Иван не дал бы?

— Дашь, но укоришь за траты, — пробасил Андрей. — То худчее.

И вдруг Софья произнесла со сдержанной силой:

— Ваша вина, Андрей и Юрий, что нищенствуете! Почему бы вам не отдать уделы старшему, а самим поступить к нему на службу? Уж тогда он бы вас не обездолил!

Братья оторопело уставились на царицу. Это им и в голову не приходило. А она невозмутимо продолжила:

— Рассудите, братья, правоту старшего. Ведь он печётся не об уделе, а о всей Русии. Он порушил удельность Москвы несправедливо для вас, но справедливо для Москвы. Иль вы считаете иначе?

Андрей при прямом вопросе Софьи несколько смутился и отрицательно покачал головой, мол, нет, он не считает иначе.

— А сможет ли быть Русь сильной, если останется удельной? Пропадёт Иван — пропадёте и вы!

— О чём ты говоришь, невестка? — вскочил с лавки горячий Юрий. — Ты в нашей семье без году неделя, а уже рассуждаешь, что правильно, а что неправильно! Да как у тебя язык поворачивается произносить поруху тому, что заповедали пращуры наши? С первого из Даниловичей так повелось: старшему великое княжество, а младшим — уделы! Это вотчина наша!

— Пора вам не об отчине радеть, а обо всей державе!

Юрий открыл было рот, чтобы вновь возразить невестке, но Андрей, кашлянув, толкнул его, сказал:

— Она права.

И Юрий замолчал.

Обрадованный таким поворотом дела, Иван расщедрился, хотя был скуповат, и увеличил откупные братьям за Москву до полутораста рублей. Произошло замирение. Иван даже прослезился и обнял братьев. Договорились тут же (раз уж к месту пришлось), что рать на Казань поведёт Юрий.

Вскоре после этого в Москве был учреждён Разбойный приказ, который должен был проводить в первопрестольной сыск, ловить татей. Возглавил его боярин Никита Ховрин, «буде тот распоряд единый держать, дабы Москву от татей пасти».

Наконец прибыло долгожданное известие от воеводы Бутурлина. На реке Шелоне его рать встретилась с конницей новгородцев. Гонец привёз письмо воеводы.

«За молитву святых отцов наших...

Государь пресветлый! Воеводишко Бутурлин тебе низко кланяется и доносит без умотчания о великой победе.

Собралось ушкуйников бес числа, и все конно да оружно. Среди их воителей сплошь чёрный люд — гончарники, медники, огородники, боярские холопи, шорники и прочие молодите, к бою несвычные. Поелику число их было несметно, я, помолясь, укрепился на холму. А они, государь, кинулись на нас всей ратью. Тако их оказалось много, што они мешали друг другу, а немало своих задавили. Слуга твой покорный велел в сию толпу стрелять, с божьей милостью ни одна стрела не пропала. Потом я выдвинул засадный полк и ударил им в тыл, дабы воспрепятствовать переправе на свой берег. Положили мы, государь-милостивец, врагов числом тринадцать тыщ, да восемь тыщ в полон взяли. Сё не воители, а мастера добрые. Шлю их тебе. Прибыли ко мне послы — бояре новгородские Михалка Степанич да Мирошка Незденич с посацким Андреяном Захарьиничем. Челом били и на кресте святом клялись, что согласны перейти под твою руку. Просят только разор им не чинить да оградить Новгород от людишек пришлых из Ярославля, Ростова, Костромы, даж из Твери и Москвы, кои приходят и посады граблют, говоря: «Вот мы вас ужо, ушкуйники! Как вы нас!» Послов я направил к тебе, государь».

Явились послы вслед за письмом. Торопились изрядно. Худой, носатый, чёрный как грач Михалка Стапанич и белый, пухлый Мирошка Незденич. Посадский же Андреян Захарьинич от переживаний в пути занемог и остался в Русе. Прибывшие бояре были подавлены, униженно кланялись. Такого страшного поражения Новгород ещё не терпел, у него не осталось войска. Софийские бояре согласились на все условия — войти неделимо под руку самодержца Руси, выполнять волю его наместника, вносить в казну все подати и налоги, не злоумышлять против Москвы. С новгородской ратью вышла заминка. Михалка Степанич уведомил государя о просьбе вече не посылать новгородские полки в низовые земли, то есть на юг, а ставить их на охрану западных рубежей, ибо они тоже стали заботой Ивана. Государь согласился. Хоть и была опасность сговора софийских бояр с тевтонами или с литовцами, но вводить на западные рубежи московские полки было ещё опаснее. На том и порешили. По случаю великой победы был устроен пир.

К ноябрьским холодам из Крыма вернулся Никита Беклемишев с послом от Менгли-Гирея Давлет-мирзой. Кафа товары русских купцов не отдала. До разрешения спора положила их на хранение. Вскоре в Кафу ожидается прибытие нового консула из Генуи, он и решит, кто нрав. Менгли-Гирей согласен на союз с Росией, обещает воспрепятствовать своим ордам грабить русские украины. Сие известие было радостью великой. Впервые за сотни лёг один из ханов отказывался бандитствовать и заявлял об этом открыто. Пусть это было начало, но весьма обнадёживающее.

На следующий день ко двору государя был приглашён посол крымского хана, и Иван подписал договор о союзе с Менгли-Гиреем. Это был первый внешний договор Москвы как равной стороны. И подписал его Иван так: «Иоанн, Божьей милостью государь всея Руси».

В ту же ночь, после бурных любовных утех, между Софьей и Иваном произошёл разговор, заставивший государя пожалеть, что у него оказалась столь проницательная жена.

— Любый, — сказала Софья, поглаживая голову уставшего мужа. — Любый, а ведь тебе нельзя называться царём.

Иван только засопел, но промолчал, и в его нерасположенности к разговору Софья почувствовала неприязнь. Но отступать она не могла, в её чреве уже зрела новая жизнь, и ей надо было бороться не только за себя, но и за того, кто скоро родится.

— Цари, рексы, короли, кесари, императоры, султаны, шахи — суть государи стран независимых, — пояснила она то, что Иван и без неё знал, — а ты данник Ахмада.

— Дай срок, любая моя! — Иван вновь принялся ласкать жаркое тело жены.

— Экий ты ненасытный! — шутливо упрекнула она, и когда Иван, отдыхая, опустил голову на её необъятную грудь, спросила: — Какой же срок тебе дать? Тебе немного нужно времени, чтобы на меня взобраться, оседлать да вскачь пуститься. Ты на мне смел и проворен. — И вдруг, вцепившись в его волосы сильными пальцами, жёстко произнесла: — А вот не допущу я тебя до своего тела, пока ты Ахмада не сбросишь! Пока истинным царём не станешь!

Иван на жену не обиделся. Её боль искренняя, от любви к нему. Какой царице приятно, что её муж данник?

— Тверь и Рязань возьму, тогда и пощщекотаю бока Ахмаду, — пообещал он.

На что Софья резко возразила:

— Тверь и Рязань только твоей помощью и держатся. Они давно твои! Ты их сейчас брать не хочешь! Я ведь догадалась, что ты измысливаешь!

Иван поспешно закрыл ладонью ей рот, привстал. Даже под кровать заглянул, хотя ни в опочивальне, ни в ближних сенях никого не было. Софья, горячая в любви, в момент наивысшего наслаждения могла испустить вопль блаженства силы непомерной. Хотя на людях превыше всего пеклась о пристойности.