Иван и присутствующие на пиру бояре слушали восторженную речь итальянца недоверчиво. По силам ли такое одному человеку? Да ещё когда страна разорена и разобщена.

— В области архитектуры Леонардо изготовил много чертежей и планов, все они совершенны! Он предложил превратить реку Арно в канал на протяжении от Флоренции до Пизы. Изготовил рисунки мельниц, валялен, машин, приводимых в движение водой. Перед отъездом я слышал, что он избрал живопись предметом своих особых забот, и смею уверить, превзойдёт знаменитейших художников!

Так государь Руси Иван Васильевич на несколько лет раньше, чем в Европе, узнал о существовании гения всех времён Леонардо да Винчи. И первой его мыслью была: неужто на Руси нет даровитых самородков? Как их открыть, сберечь, воспитать?

Богатырь-диакон могучим басом прогремел, что «венчаются раб божий Иван Васильевич и раба божия Софья Фоминишна...» Титулов не указывали, перед Господом все равны. Старенький митрополит благословил суженых. Множество народу собралось вдоль крытого тротуара от церкви до великокняжеского дворца. Постарался Семён Ряполовский, свёз сюда зажиточных москвичей. Когда молодые вышли из церковных дверей, народ грянул:

— Многая лета жить и здравствовать в любви и согласии богоданным мужу и жене...

Поднесли им на рушниках пышный каравай. Осыпали хмелем. Сопровождающие процессию рынды кидали народу деньги. Люди новобрачных поздравляли искренне, им было объяснено, что византийская царевна своим замужеством превращает московского государя в преемника византийских императоров и тем возвеличивает Русь. «Два Рима были, третий — Москва, а четвёртому не быть». Царевна, как наследница Царьграда, перенесла в Москву свои державные права, где отныне разделит их со своим супругом.

Хор возле крыльца пел свадебные обрядовые песни. За столом голосили «горько!». Иван позволил себе расслабиться. Много пил и много целовал жену, крепко, сочно, и она впивалась в него столь нескромно, что даже старики почувствовали молодой задор и тайком оглаживали своих дебелых жён. Иван впервые так близко видел необъятную грудь молодой жены с выпирающими холмами молочной белизны, видел её нетерпеливые глаза, и его охватила страсть. Но после четвёртого или пятого бокала Софья властно положила полную белую руку, прикрыла серебряный кубок мужа, жарко шепнула Ивану на ухо:

— Не пей, мой любый, воздержись, нам скоро дитё зачинать!

Столь дальновидная забота супруги была достойна восхищения. Поэтому Иван лишь пригубил и отодвинул вино, коснулся под столом пышного горячего бедра жены, и вожделение ещё пуще овладело им. Отодвинулись, ушли вон снедающие государственные заботы, хотелось забыться в огненных глазах молодой супруги.

Ну и ночка была, доложить некому. Всю свою сбережённую мужскую силу Иван отдал Софье. Они возились на перинах, как два борца, сошедшихся в смертном поединке. Софья громко стонала. Но не от боли, что сопровождает расставание с девственностью, а от страсти. Иван рычал, подобно барсу, ибо не было у него сил сдерживать радость вожделения и того сладкого нестерпимого мига завершения акта любви. Ах, хороша была почка. Много после, став старым, Иван всегда вспоминал её с улыбкой и тайным сожалением, что всё проходит, даже страсть.

Как разительно быстро стал меняться облик кремля после приезда Аристотеля. Вырыли глубокие рвы для фундаментов, заложили в дно их глубокие сваи. Толпы москвичей смотрели на необычные строительные приёмы итальянца, когда он быстро и остроумно ударами изготовленных по его заказу окованных железом таранов разбил оставшиеся от рухнувшего собора стены. Архитектор лично переносил размеры с чертежей на фундаменты, объяснял муромлям расчёты, сам проверял крепость кирпичей и извести. Восхищенные москвичи после рассказывали, что «хитрый Фиораванти всё робить чрез кружало и в правило»[130].

Сотни людей копали котлованы под будущие храмы, лишнюю землю увозили подводами, на освободившееся место сгружали бутовый камень, красный прокалённый кирпич. В бадьях месили раствор, добавляя в него для крепости яичные желтки и красную икру. Благо хватало и того и другого. Возле Аристотеля неотлучно находились десяток молодых русичей, отобранных по всей Москве лично итальянцем, юношей даровитых и пытливых. Он прямо на земле расстилал чертежи, объяснял ученикам строительную премудрость. Потом в избе, отведённой под школу, они спешно осваивали математику и механику, рисовали чертежи.

Шумно стало в кремле на всех его двадцати шести квадратных десятинах площади. Вместо прежних деревянных хором государю стали возводить каменный дворец. И опять восхищенные москвичи рассказывали: «Бысть же сей дворец чюден вельми величеством, и высотою, и светлостию, и звоностию, и пространством, такого прежде не бывало на Руси, а мастер Аристотель». Стучали молоты, грохотали по булыжнику телеги, поднимаемая порой пыль затмевала солнце.

Поддаваясь настойчивости молодой царицы, Иван стал выступать на приёмах торжественной поступью, появлялся лишь в шапке Мономаха, в венце и в бармах. Софья привезла с собой византийский обрядник и всякий раз выбирала из него подходящие случаю церемонии. Иван не только не протестовал, напротив, был рад и горд. Отныне даже митрополит, обращаясь к нему, должен был называть его «преславным царём-самодержцем». Самое главное во всех нововведениях то, чтобы люди привыкли к ним.

А от привычки ко властепослушанию до обожествления власти — один шаг. Да и тот малый.

Бояре пред светлы государевы очи должны были являться, коль в них была нужда. А не наоборот. Софья за этим следила особенно строго. Она же велела распространить среди бояр сказанное Иваном, что «ум вперёд чести идёт». Но встал вопрос: что такое ум? Честь — понятно: блюди своё место, веди свой счёт по родству. А ум? Бояре пожимали плечами, обсуждая в думной палате нововведение, покачивали головами, мяли бороды. Было им горько.

Однажды Семён Ряполовский не без заднего умысла доложил государю о беседе Берсеня с приезжим Максимом Греком. Записал сей разговор один из писцов, приставленных к греку для ускорения переводов.

— Вот, — говорил Берсень Максиму, — у вас в Царьграде властвуют ныне бусурманские гонители; настали для вас злые времена, и как-то вы с ними перебиваетесь?

— Правда, — отвечал Максим, — цари у нас нечестивые, однако в церковные дела они не вступаются.

— Ну, — возразил Берсень, — хоть цари ваши и нечестивые, да ежли так поступают, стало быть, у вас ещё есть Бог. У нас хуже. Даже митрополит не вступается за опальных. Всё ныне делается по прихоти государя и новой царицы. Да вот взять хотя бы тебя, господин Грек. Ушёл ты со святой Афонской горы. А какую пользу мы от тебя получили?

— Я сирота, — обиделся Максим, — какой же от меня и пользе быть?

— Нет, — возразил Берсень, — ты человек разумный... Пригоже бы нам у тебя спрашивать, как государю землю устроить, как людей награждать, как митрополиту вести себя.

— У вас есть книги и правила, можете и сами устроиться.

— Нельзя, господин Грек. Нынешний государь людей мало жалует, всё больше своей жёнке доверяет, встречь против себя не любит, гонит тех, кто ему встречу говорит. Сам ты знаешь, да и мы слыхали от умных людей, что которая земля перестанавливает свои обычаи, та земля недолго стоит. А наш государь старые обычаи переменил, так какого же добра и ждать от нас?

Максим возразил, что Бог наказывает народы за нарушение его заповедей, но что обычаи царские и земские переменяются государями из интересов государства.

— Так то оно так, — возразил Берсень, — а всё же лучше старых обычаев ничего нет... Как пришла сюда Софья с вашими греками, так пошли у нас нестроения великие...

Доложив записанное ябедой-писцом, князь Семён хотел обратить внимание Ивана на недовольство бояр, которого государь опасался. А вышло так, что Ряполовский, сам того не желая, подставил Берсеня. Иван был взбешён. Худородный боярин изволит умничать. А если это начало заговора бояр?