— Когда меня освободили, я вот о чём подумал, дорогой Афанасий. Я подумал: как странно, что я молил о помощи аллаха, а помог мне христианин. Поэтому я и решил, что хоть люди и разные, но Бог один! С того времени, когда я говорю: бисмаллахи рахмани рагим — во имя Бога милостивого и милосердного, — я вкладываю в эти священные слова более широкий смысл!

Много дней они плыли на юг, и всё это время над морем сгущалась предгрозовая тишина. Корабельщики с тревогой поглядывали на север, откуда должны были появиться чёрные тучи — предвестники бури. Но их не было. Лишь лёгкий ветер порой морщил водную равнину.

Корабль Мехмеда своими внешними обводами напоминал рыбу, был сужен к носу и корме, а посередине имел как бы брюхо; все его части были скреплены деревянными гвоздями, а дно тщательно просмолено. На судне имелись, кроме руля, ещё и длинные вёсла-лопатины, которыми управляли кораблём в непогоду. Для поворотов пользовались парусами, коих было три — один большой на мачте, два поменьше — боковые, натянутые не на рее, а по снастям. Чтобы повернуть корабль в нужную сторону, один из боковых парусов убирали и снастями поворачивали рею. Днём плыли, держась берега, а ночью по звёздам. Если их не было, бросали якорь.

Многознающий Мехмед за время пути много поведал Хоробриту о землях, именуемых Индией.

Все сведения, полученные Хоробритом от разных людей, почерпнутые в книгах, подтверждались, кроме «Сказания об Индийском царстве». Сам Мехмед некоторое время жил в Бидаре, служил вместе со своим дядей у Махмуда Гавана и даже удостаивался бесед с великим визирем. Он рассказывал Хоробриту о тамошних крупных государствах — Бахманидов, Гуджарате, Виджаянагаре, Ориссе, — о княжествах раджей, о несметных сокровищах, таящихся в подземельях раджей, о бесконечных войнах, которые они ведут между собой; о Декане и горах, простирающихся вокруг плоскогорья; о джунглях, полных хищных зверей и обезьян; о нравах тамошнего народа и богатстве земель, драгоценных камнях, добываемых в её недрах и в море.

Собственно, была ещё одна неточность, сообщённая послом ширваншаха Хасан-беком. Он упомянул о том, что индийцы поклоняются святому Буте. Оказалось, что это не так.

— Индийцев, поклоняющихся Будде и его учению, совсем немного, — объяснил Мехмед. — Раньше было гораздо больше, но дело в том, что постепенно раджи отказались от учения Будды и вернулись к своей прежней религии — индуистской, которая появилась V них гораздо раньше Будды, можно сказать, за тысячи лет до его рождения[121]. По этому учению, истинное бытие заключается в мировой душе, бесконечной и неизменной. — Браме. Душа человека является частицей души Брамы и стремится возвратиться к своему первоначалу путём совершенствования. Индийцы верят, что со смертью человека его душа переходит в тела других существ, что страдания и горести настоящей жизни есть следствие несовершенства его предыдущей жизни и что только благодаря заслугам нынешним он возродится более счастливым в будущем. А если человек не самосовершенствуется, он никогда не освободится от переселения из одной телесной оболочки в другую. Итак, по учению индийцев, Брама есть первоначало, но он включает в себе три других начала — творческое, постоянства и разрушения — Браму, Вишну и Шиву. Эту троицу индийцы называют «Тримурти». Всё в этом мире должно совершаться по законам Тримурти. Но если порядок нарушается, то для исправления зла божество сходит на землю под именем Кришны. Таково, дорогой Афанасий, учение, по которому живут индийцы от рождения до смерти.

На следующий день Хоробрит спросил Мехмеда, что такое варны, на которые разделяется индийский народ.

— Варна означает «цвет», — объяснил купец. — Разделение на варны у них и на самом деле есть. И основных вари четыре: жрецы, именуемые «брахманы»; воины, по-ихнему кшатрии; вайшьи, куда входят купцы, земледельцы, ремесленники; и шудры, которые образовались из покорённых народов, их иначе называют «млечча» — «нечистые», а первые три касты именуются арийцами, что означает «багородный».

— Но у других народов ничего подобного нет! — воскликнул удивлённый Хоробрит.

— Почему же? — в свою очередь удивился Мехмед. — Ты знаешь страну, где не было бы господ и рабов, богатых и бедных, высших и низших? У индийцев то же самое. Только они назвали это «варнами». Должен заметить, дорогой Афанасий, люди так устроены, что без иерархии жить не могут. Господа и рабы были, есть и будут всегда, могут меняться названия, но не суть! Скоро ты это ощутишь и на себе. Государство Брахманидов мусульманское. Там правят хоросанцы-мусульмане. Махмуд Гаван — перс. Если даже ты с ним подружишься, он не пойдёт против шариатских законов. А по ним христианину запрещается торговать в мусульманских землях больше года. После этого срока он должен принять веру Магомеда или убираться прочь. Христианам в Бидаре запрещается ездить на коне верхом. Он должен ходить пешком. Как тебе подобное неравенство? — И видя досаду на лице гостя, утешил: — Впрочем, за этим следят не слишком строго. Я слыхал, в тамошних землях появилось новое учение. Некий ткач и поэт по имени Кабир проповедует полное равенство всех людей без исключения. Может быть, ты познакомишься с ним.

Так они плыли больше двух седмиц и едва успели. Утром корабельщики заметили, как с севера стремительно мчится, клубясь над морем, низкая чёрная туча, в глубине её сверкали молнии и грохотал гром. Там, где она проносилась, море словно вскипало, бурлило, пенилось. Буря настигала корабль неотвратимо, многие корабельщики, оборотись к востоку, простирали вверх руки, моля о спасении. И помогло. Сильный северный ветер опередил тучу, наполнил паруса и помчал судно к югу со страшной быстротой. Оставаясь внешне спокойным, Мехмед заметил Хоробриту:

— Твоё счастье, теперь ты долго можешь не опасаться погони.

И тут с мачты раздался крик вперёдсмотрящего:

— Чапакур! Аллах милостив! Чапакур!

Судно едва успело влететь в гавань, как началась буря.

Мехмед был настолько богат, что содержал четыре семьи, да ещё на свои деньги построил в Чапакуре странноприимный дом — завийю, где мог остановиться любой путник и его должны были бесплатно кормить три дня, а ночевать мог сколько пожелает.

Узнав об этом, Хоробрит решительно отказался жить в доме купца и сказал, что ему лучше поселиться в завийи.

— Я не хочу подвергать риску твою семью, — сказал он огорчённому купцу. — Мы не знаем, когда появятся татары, но они в первую очередь расспросят людей, и если им скажут, что какой-то русич живёт в доме купца Мехмеда, они убьют всю твою семью.

— Бисйор хуб! Пусть будет так. Но торговать ты будешь в моей лавке. Скоро мне придётся уехать опять. На сей раз в Тебриз. Вернусь, скажу тебе точно, где находится шах Узун Хасан и когда ты сможешь с ним встретиться.

Через несколько дней непоседливый Мехмед отправился в Тебриз, где у него была вторая семья и торговые лавки. На этот раз он пустился в путь с большим караваном. Обещал вернуться через четыре месяца.

— Думаю, за это время татары не успеют появиться в Чапакуре. Дождись меня. Я бы взял тебя с собой. Но мне сказали, что Узун Хасан с войском сейчас находится в Армении. Боюсь, ты зря потеряешь время, — сказал Мехмед.

С тем и уехал.

«В Гиляни душно велми да парище лихо».

Хоробрит испытал это на себе. Мазандаран отделён от Внутренней Персии горным хребтом Эльбрус. Климат в Чапакуре влажный, с обильными дождями, склоны гор покрыты густыми лесами, на полях выращивают хлопок, пшеницу, фруктовыми садами покрыты все окрестности, там же растут тутовые деревья, жители разводят тутовых червей для изготовления шёлка. Если бы город был осаждён, то мог бы обойтись без подвоза продовольствия.

Хоробрит часто бродил по городу, приглядываясь к чужой незнакомой жизни, и убеждался, что, за малым различием, люди, что в Москве, что в Дербенте или Чапакуре, любят жить спокойно, в заботах о хлебе насущном. Лишь природа менялась. Там, на севере, долгие зимы, великие равнины. Здесь же долгое лето и великие горы. Но мир прекрасен, разнообразен, пёстр и там и здесь. Везде люди горевали о смерти и радовались рождению. И всё-таки тянуло на север, Афанасий тосковал по родным вольным просторам, по догорающему над пшеничным полем закату, по темнеющим в вечернем свете лесам, его тянуло туда, как птицу тянет к родному гнездовью, и эта тоска была сильней рассудка.