— Всё готово, — отозвался степенный густобровый Алексей. — Самые отчаюги подобрались. Вооружились кто чем мог. Даже два знамени приготовили.

— Как только бояре переберутся на Торговую сторону — начинайте! А вечером уезжайте в Москву. Будто вас здесь не было. Письмо я с Ваняткой передам, отдадите князю Семёну Ряполовскому. Если его нет, то Степану Дмитричу Квашнину. Боле никому. Если тати аль ещё кто вас схватят, письмо уничтожьте!

— Добро, — решительно произнёс Алексей.

Они разошлись. Афанасий вновь кинулся к мосту, где всё ещё толпился народ. Недаром говорится: куй железо, пока горячо. Люди не остыли, азартно обсуждали случившееся. Между тем Михалчич выбрался на том берегу из лодки, стал что-то объяснять сбежавшим к нему боярам. Там слышался сильный шум. Бояре гневно размахивали руками, плевали в сторону народа.

Тучи на небе разошлись, показалось солнце, осветило нарядную густеющую толпу на Софийской стороне. Там блестели начищенные доспехи, шлемы, сверкали лезвия бердышей. Афанасий велел Ванятке и Степану кричать, чтобы народ шёл на вече. И как бы предупреждая его слова, на Ярославовом Дворище бухнул басистый колокол. Люди кинулись туда. И это спасло их, потому что с Софийского берега на мост уже вступили бояре со своими холопами.

Безоружные люди бежали к вечевой площади. Сотни ног шаркали по брёвнам мостовых. Новгородцы — народ справный — почти все были в кожаных сапогах или поршнях. Лапти здесь не носят, считают за позор. Афанасий прикидывал, что молодшие более многочисленны, чем бояре, но из оружия у них сейчас только ножи засапожные, а у бояр доспехи добрые, мечи, бердыши. Если бой затеется, много молодших ляжет.

Не переставая бухал колокол. Вот и Дворище. В лучах солнца горели свинцовые купола церкви Параскевы Пятницы, храма Николая Угодника. В белых стенах Грановитой палаты отсверкивали стеклянные окна. Стекло дорогое, заказал его в Ганзе Михалчич. Но зато сверкание видно за две версты. Баско и лепотно.

Колокол звонил, подогревая страсти. Чернь расположилась вдоль храма Николы, заняв треть площади. Вскоре на Дворище вступила толпа бояр. Встала напротив черни. Принялись лаяться. На помосте показался посадский Андриян Захарьинич, призвал к тишине. Его хоть и уважали, но злобные выкрики не сразу стихли. Некоторые из черни уже хватались за ножи. В руках у особенно горячих другой стороны появились мечи.

— Блудники! Лихоимцы! — обзывали бояр молодите. — За деньгу свою мать продадите!

— Пьянчуги, воры, попрошайки! — кричали «лутчие». — Почто доброго боярина в реку кинули?

— Пусть ваш добрый боярин не шкодит! Мало ему! Надо было голову оторвать!

Михалчич, в мокром полукафтанье, босой (в спешке на это никто из его родичей не обратил внимания, тоже пытался что-то выкрикнуть, но, лишившись половины зубов, лишь шамкал невнятное и, заприметив в первом ряду черни виновника своего несчастья Стёпку, кинулся к нему со своими холопами, выволок из толпы. Чернь попробовала отбить своего[63]. Замелькали ножи. Помешал побоищу Андриян с несколькими стражниками. Разъединили дерущихся, принялись уговаривать. В это время среди бояр появился всадник и крикнул, что отряд шарпальников разграбил хоромы Михалчича и принялся грабить усадьбы других бояр. Всадник метался в толпе, крича:

— Тати идут к храму святого Николая, где наша житница!

Бояре, забыв про Стёпку, бросились со Дворища. В толпе черни вдруг раздался голос Ванятки:

— Товарышши, бояре хотят наши дома разорить!

Колокольный звон стоял по всему Новгороду. Убили нескольких боярских прислужников, пытавшихся поджечь дома простых горожан. У большинства бояр хоромы каменные, ценности спрятаны в каменных же церквах и храмах[64], пожар для них не опасен. Вечером две толпы вооружённых, вконец разъярённых людей сошлись на Великом мосту. «Бой силён бысть». Звенели мечи, мелькали топоры и бердыши, трещали под ударами сабель кованые шелома. С обеих сторон развевались знамёна и слышались кличи. Жидкий заслон из стражников, выставленный посадским, был сметён. Погибли, утонули в Волхове, оказались растоптаны копытами лошадей десятки горожан. Крики, плач, вой собак слышались по всему городу.

Три дня стояли на мосту противоборцы. И только увещевания и слёзы престарелого архиепископа Иыон остудили горячие головы. Владыко «плаката сильно и рекох: — Кто мог озлобить толикое множество людей моих, смирить величие моего города? Кто понеже тот враг, знающий, что только усобицы сметут нас, только раздор низложит нас».

Вечером Афанасий передал письмо Алексею и Денису. Тайнописью заниматься было некогда, сообщил открыто. Письмо свернул трубочкой, обвязал шнурком, наложил сургучовую печать. Потом он всю ночь и следующий день искал Стёпку и Ванятку. Не нашёл. Обоих видели на мосту в момент боя. После их не стало. Не оказалось их и среди убитых. Следовало предположить, что их сбросили в студёные воды Волхова. И вот тогда Афанасий впервые почувствовал боль в душе, нечто вроде болезненного укола, после которого наступила горечь. Почему-то вспомнился встреченный им в лесу волхв, его чёрные руки и ступни, пронзительный взгляд, свидетельствующий, что отшельника не мучают сомнения. Старик всю свою жизнь отдал лесу и вряд ли знал, что такое святость, но был уверен в своей нужности матери-земле. Бродя по разорённому городу, слыша вокруг плач и стенания, Афанасий невольно задал себе вопрос: то ли дело делает он, проведчик московского великого князя?

В его памяти вдруг всплыла усадьба отца, сожжённая бродячей ордой. Чем его деяния лучше того, что сотворили нехристи?

Он вернулся на постоялый двор и несколько дней не выходил из своей комнаты, наказав Василисе присматривать за Орликом. Жалостливая богатырша приносила приезжему ганзейского вина, спрашивала, отчего он так грустен. Афанасий отмалчивался. Потом Василиса сообщила, что в реке поймали трупы Ванятки и Степана.

— Как народ взбулгачили! — вздыхала она. — Будто Мамай по Новгороду прошёл. Люда-то погибло — страсть! А всё бояре-кровопийцы, гореть им в аду! Одно слово — господари. Ныне в Грановитой палате сидят, думы думают, как народ новгородский извести.

В следующий свой приход она сообщила:

— На Торговой стороне только и слышно, что надо под государя Ивана идтить. Тогда, мол, боярам можно укорот дать. А Михалчич, слышь, новы зубы вставил! Ему лекарь-немчин золотые изготовил. Теперь ходит по улицам, зубами сверкат, смехи! Право! Грозится с латынянами дружбу учинить!

Афанасий делал вид, что слушает внимательно, хотя оставался равнодушным к новостям. Как опытный проведчик, он понимал, что своё дело сделал. Вражда между Торговой стороной и Софийской достигла такого накала, что примирение невозможно. Сейчас посадский и бояре ищут выхода — что предпринять. Каждый из них хорошо понимает, что если им вступить в союз с тевтонами, те хлебом их не обеспечат. Будущее вершилось в сегодняшних делах, подгоняя время. Но жизнь — это привычка к устоявшемуся, изменения в ней происходят медленно, проникая в души людей, становясь желанными. Тут и ответ, когда Совет господ примет решение.

Вечером, принеся ужин и очередную «ганзейку», Василиса сказала, что владыка Иона, «муж благ, книжен и постник», заявил, что Новгороду надобно присоединиться к Москве.

— И то, — вздохнула Василиса, — ежли уж по пошлине жить нет возможности, то лучше свои, чем папёжники! — Под пошлиной она имела в виду старину.

А на следующее утро в город прискакал Дмитрий, ведя на поводу сменную лошадь. Младший напарник Афанасия выглядел усталым до последней крайности, обе его лошади были взмылены. Дмитрий едва сполз с седла и тут же в изнеможении опустился на траву.

— Из Твери третьего дня... — успел пробормотать он и уснул.

До Твери почти четыреста вёрст — путь неблизкий. Видать, весть важная, коль так спешил. Афанасий не стал его будить, поднял на руки, внёс в свою комнату, уложил на постель, сняв с парня грязные сапоги.