Пронина замолкла и, наклонив голову, нервно теребила платочек. Лида широко открытыми глазами смотрела на собеседницу.

— Но потом это чувство пришло ко мне, — продолжала Пронина, — чувство, которое теперь сжигает мне душу. И вот видите, когда все это случилось!.. — со стоном воскликнула она.

— Что же, вы хотите, чтобы я вас реабилитировала перед Колчановым?

— Я сама не знаю, чего я хочу, милая Лидия Сергеевна, — грустно произнесла Пронина. — Мне просто хотелось перед кем-нибудь раскрыть свою душу, облегчить свои страдания. В вас я увидела человека, который сможет меня понять.

— Вы считаете, что Колчанов разлюбил вас?

— Он мне не сказал об этом, — сдавленно ответила Пронина, — но я почти уверена, что разлюбил…

— Да-a. Тут уж вам, по-видимому, никто и ничем не сможет помочь, — холодно ответила Гаркавая.

— Да, да, я понимаю, — Пронина покачала головой. — Есть в жизни вещи, на которые действуют законы, совсем не подвластные нам. Я не знаю, что мне делать, но я думаю…

Ей не дали договорить: раздался стук в дверь, и на пороге появился Колчанов. На какую-то долю секунды на его лице мелькнула растерянность, но он тотчас же овладел собой, поздоровался, довольно официально спросил:

— Я не помешал?

— Заходи, заходи, Алексей Петрович, — с подчеркнутой деловитостью сказала Гаркавая, стрельнув глазами на Пронину. — Доклад готов?

— Подготовил тезисы. Не хочу говорить по-писаному…

— Добро, но ты все-таки дашь мне взглянуть на них? У меня тут есть кое-какие мыслишки.

Пока Гаркавая листала ученическую тетрадь с тезисами доклада, сам Колчанов присел на стул против Прониной, рассеянно посмотрел на нее и спросил вполголоса:

— Ну, как доехала?

— Спасибо, Алексей Петрович, хорошо.

— Ночевала в гостинице?

— Да.

Они умолкли. Побарабанив пальцами по столу, Колчанов все тем же безразличным голосом спросил:

— В Хабаровск когда?

Пронина помедлила с ответом, потом грустно посмотрела на Колчанова и сказала:

— Думаю завтра утренним пароходом, а возможно, сегодня вечером…

— Хорошо, согласна, — сказала между тем Гаркавая, пробежав тезисы. — Есть только одно замечание… — Лида замялась, мельком взглянула на Пронину. — Стоит ли вообще говорить на районном активе о поступке Надежды Михайловны? Тем более, что она не член нашей организации?

Колчанов исподлобья посмотрел на Пронину:

— На этом настаивает вся бригада…

— Я говорю к тому, — пояснила Лида, — что Надежда Михайловна сама уже достаточно строго осудила свой поступок.

— Но бригада настаивает, чтобы ее поступок был осужден перед лицом всего комсомольского актива! — пояснил Колчанов. Глаза его холодно сверкнули. — Об этом же говорят и члены экспедиции. Она подорвала в глазах бригады авторитет ученого!

— Алексей Петрович прав… — Пронина печально опустила глаза.

…Собрание актива началось в двенадцать часов. Пронина тоже присутствовала на нем. Внимательно слушая доклад Колчанова, она с окаменевшим сердцем ожидала момента, когда он заговорит о ее проступке. И вот настал он, этот ужасный момент.

— Без науки в наше время немыслим труд человека, — говорил Колчанов. — Человек науки сейчас вышел из привычной тиши лабораторий и стал рядом с человеком производства, чтобы совместно применить на практике положения науки. Наука давно перестала быть областью только избранных. Но есть люди, которые этого не понимают. Я хочу сказать о присутствующей здесь научной сотруднице университета товарище Прониной…

Зал пришел в движение.

— Я думаю, — пояснил Колчанов, — товарищ Пронина найдет в себе мужество выступить с этой трибуны и дать объяснение своему поступку, о котором я сейчас расскажу.

Рассказывал он не только о «поступке», — вся ее деятельность в экспедиции подвергалась беспощадному анализу. Слова: «барство», «высокомерие», «пренебрежение», «эгоизм» градом ударов, один другого больнее, сыпались на нее. Пронина готова была вскочить и выбежать из зала, но внутренний голос твердил: «Выдержи все, выдержи…» И она держалась. Горели уши, лицо, шея, она слышала, как стучит кровь в висках. «Казнь», как думала она, слушая речь Колчанова, закончилась рассказом о случае со стенгазетой.

Зал загудел, раздались возмущенные выкрики: «Исключить из комсомола!», «Товарищеский суд устроить!», «Пусть покажется!..»

Оглушенная всем происходящим, Пронина закрыла лицо руками. Был миг, когда она хотела крикнуть Колчанову, Гаркавой и всем этим орущим: «Подлецы!» и гордо выйти из зала. Но она тут же отмела эту мыслишку; разве она не предвидела такого оборота, решаясь на это трудное «чистилище»?

Во время перерыва, очень подавленная, она подошла к Гаркавой и спросила:

— Лидия Сергеевна, удобно ли мне будет первой выступать? Просто извиниться перед бригадой?

Лида помедлила с ответом:

— Знаете, Надежда Михайловна, неудобно открывать прения подобным выступлением. Я дам вам слово где-нибудь третьей или четвертой, хорошо?

Прониной предоставили слово третьей. Шорох поднялся в зале, когда она направилась к трибуне. Еще сильнее зашелестело по рядам, когда она поднялась над трибуной. А потом в зале все замерло.

— Дорогие товарищи, — она запнулась, помолчала, опустив глаза, повторила: — Дорогие товарищи! Я знаю, что вы ненавидите меня…

— Не ненавидим, а осуждаем, — крикнул кто-то из первых рядов.

— Ну хорошо, я знаю, что вы осуждаете меня за все, о чем здесь сообщил товарищ Колчанов. Все это правда. Но этого больше не будет! — она чуть повысила голос. — За то, что я сорвала стенгазету, я приношу глубокое извинение бригаде… А также и за свое отношение к бригаде… Этого никогда больше не повторится. Вот что я хотела сказать.

Растерянная, смущенная, она немного постояла молча у трибуны и пошла со сцены.

…В тот же вечер она уехала в Хабаровск, не повидавшись больше ни с Лидой, ни с Колчановым. Через три дня покинула Чогор экспедиция московских студентов.

К концу августа вода в Амуре поднялась настолько, что достигла плотины главного нерестовика. К этому времени мальки сазана стали уже достаточно резвыми, и Колчанов распорядился открыть водоспускное отверстие в плотине. Вода из нерестовика ушла, а с нею отправились на вольный выпас сазаны-производители и их потомство. Контрольный отлов на выходе показал, что в Амур было выпущено не менее двадцати пяти миллионов мальков.

Из-за сильной прибыли воды промысел рыбы в пойме Амура почти ничего не давал. Бригада, по совету Колчанова, решила перебазироваться на Бурукан и там вести лов тайменя и ленка. Заодно можно заняться закладкой аппаратов Вальгаева.

Бригада в полном составе погрузилась в лодки и на буксире мотобота и колчановской моторки отбыла по Бурукану.

Стояла ранняя пора бабьего лета. В лодке, которая шла на буксире мотобота, всю дорогу раздавались музыка и песни. Трио составляли: Владик — на аккордеоне, Гоша — на балалайке и Кешка Гейкер — на гитаре. Против Владика сидела Верка и не сводила с него откровенно влюбленного взгляда. Иногда она тихо подпевала чистым, задушевным голосом, в ее полузакрытых серовато-зеленых глазах теплилась легкая задумчивая грусть. Владик, весь поглощенный музыкой, лишь изредка встречался с ней взглядом, тогда глаза ее ласково щурились, улыбка трогала милое лицо.

Во второй половине дня лодочный караван достиг устья Сысоевского ключа. Вся бригада дотемна занималась оборудованием бивуака. Устраивались капитально и надолго. Программа предстоящих работ на Бурукане включала не только промысел «туводных» рыб — тайменя, ленка, хариуса и чебака, но и постройку садка-ловушки для нерестовой кеты на устье Сысоевского ключа, установку аппаратов Вальгаева и закладку в них икры на инкубацию. Кроме того, до подхода осенней кеты предстояло обловить Сысоевский ключ с тем, чтобы в нем меньше осталось хищников, истребляющих лососевую икру и малька лосося, и вообще закрыть им доступ из Бурукана. В дело пустили ставные трехстенные сетки — от крупноячеистой до мальковой. Ими заставили все ближайшие заливы и протоки, в двенадцати местах перегородили Сысоевский ключ, в том числе четырежды — мальковой сеткой на гольяна — конкурента в питании лососевой молоди. Переборкой сетей занимались преимущественно девушки. Ребята рубили зимовье — небольшую сторожевую избушку на зиму, а Сергей Тумали и Тереха помогали Колчанову вязать бревенчатые рамы для инкубаторов икры.