— Вот это уже другой разговор, — весело ответил тот. — Об этом и следует потолковать. Сейчас высадимся на берег, и там я тебя, как говорят, введу в курс дела…

Караван между тем уже подошел к берегу. Ребята расторопно снялись с буксира, пристали к берегу и приняли с катера трап. Здесь Сафьянова уже поджидали все участники экспедиции — Хлудков, Пронина, еще две девушки и четверо парней-студентов.

— Николай Николаевич, разрешите мне сначала выпустить сазанов в нерестовик? — попросил Колчанов, когда они сошли на берег.

— Что ж, это правильно, — охотно согласился Сафьянов. — Заодно посмотрим твое хозяйство.

Гости вместе с ребятами толпились у лодок, любуясь щукой и сазанами, крутившимися в прозрачной воде кунгаса.

— Вот живорыбница. Видишь, товарищ Севастьянов? — назидательно говорил Званцев, подергивая предколхоза за лацкан нарядного пиджака. — Почему бы тебе не завести такую штуку? У вас в колхозе, пожалуй, целый десяток найдется старых кунгасов. Молодцы, ребята, ловко придумали!

— Мудрость не велика, Иван Тимофеевич, — подчеркнуто равнодушный Севастьянов ухмыльнулся так, словно эти тайны были ему давно известны, — да только эта штука у нас не пойдет. Пока ее притартаешь за двадцать километров от тони до рыбозавода, — вся рыба в ней подохнет…

— А вы пробовали?

— Пробовать нечего, и так видно, — самоуверенно отвечал предколхоза.

— Ох уж это мне ваше всезнайство, товарищ Севастьянов! — с горечью воскликнул секретарь райкома. — Говорят, что вы до войны были стахановцем, знатным рыбаком. Но почему у вас отсутствует чувство нового?

— Ничего, сделаем, Иван Тимофеевич, — заметил Клюкач, скромно слушавший их разговор. — Это Григорий Андрианович из зависти, я его знаю…

Клюкач действительно хорошо знал Севастьянова. В довоенное время они оба были рядовыми рыбаками, потом стали бригадирами, постоянно соревновались между собой, а когда возникло стахановское движение, выступили его зачинателями в Средне-Амурском районе. Первыми применили ставные невода — тогда новинку в рыбном промысле на Амуре, потом стали внедрять гигантские закидные невода, до пятисот метров длиной, и брать такие уловы, каких никто не брал раньше. Одновременно им вручили награды в Кремле: Клюкачу — орден Ленина, Севастьянову — орден Трудового Красного Знамени. Так и шли рядом эти два замечательных человека, виски которых уже изрядно посеребрила седина.

Но они с самого начала не были похожи друг на друга и еще более непохожими стали теперь. И все оттого, что по-разному восприняли трудовую славу, в ореоле которой вдруг оказались почти четверть века назад, еще почти малограмотными парнями. Севастьянов менялся внешне, заважничал, ходил с выпяченной вперед грудью, говорил начальственно. Потом, когда стал председателем колхоза, появилось брюшко. Однако он по-прежнему папиросы называл «папирёсами», фуфайку — «тюфайкой», не прочитал ни одной книги и даже не научился хоть мало-мальски грамотно писать.

Иные перемены происходили в характере Остапа Ивановича Клюкача. Внешне он остался таким же — сухопарым, скромным, даже тихим, с веселой хитринкой; не было ни одного лодыря, разгильдяя или жулика среди его подчиненных, кого бы он не перехитрил и не вывел, как говорят, на чистую воду. Но самой сильной его чертой была и осталась какая-то удивительная любовь к людям. Она-то и покоряла всех, с кем он имел дело. Однажды на рыбалке он снял с руки часы и наградил ими рыбака за спасение тонувшего товарища. Рыбацкое дело он, несомненно, знал гораздо лучше Севастьянова, потому что был вообще беспокойнее, умнее его. Еще в то памятное время, когда они с Севастьяновым получали ордена в Кремле, из Москвы вернулись с различным грузом: Севастьянов — с чемоданами, полными всяких тряпок, Клюкач — со стопами книг. Книголюбом он был и прежде, а теперь книги стали его второй страстью. В селе трудно было найти еще одного человека, у которого была бы такая библиотека, как у Клюкача. Он и сам был автором небольшой брошюры об орудиях и способах лова рыбы, применявшихся на реках Дальнего Востока.

Между Клюкачом и Севастьяновым была давнишняя взаимная неприязнь, хотя в общем-то они работали дружно. Севастьянов недолюбливал Клюкача из зависти к его непререкаемому авторитету на селе, к его эрудиции; Клюкач же — этот честнейший человек — не терпел грубого севастьяновского нахрапа, с каким тот вершил хозяйственные дела, его вечной манеры строить из себя этакого самородка, излюбленной фразы, которую Севастьянов, правда, давно уже не повторяет: «Мы академиев не проходили!» После того как прошлой осенью Клюкача наградили вторым орденом Ленина, болезненное самолюбие Севастьянова и вовсе разделило их пропастью.

Причиной того, что Севастьянов оказался сейчас на Чогоре, был хитроумный замысел Клюкача убедить этого заскорузлого в своем консерватизме рыбака в том, насколько он отстал от времени, от нового, что совершается в рыбном промысле. У Севастьянова и в мыслях не бывало, что рыбу нужно не только ловить, но и разводить, что теперь не он решает судьбу рыбного промысла, не ему принадлежит рыбацкая слава, а вот этим юнцам, на которых он и его дружок Кондаков смотрят с высокомерной снисходительностью. И уж если говорить откровенно, то Клюкач попросту решил немного сбить севастьяновскую спесь. Предколхоза не был на Чогоре ни разу после того, как здесь возникло нерестово-выростное хозяйство и поселилась бригада молодых рыбаков-рыбоводов.

Вскоре живорыбницу доставили почти к самой плотине главного нерестовика — полуголые ребята всей гурьбой толкали ее по узкому руслу в кочкарнике, проделанному ручьем. Сюда собрались все гости и все участники экспедиции. Многие изъявили желание таскать сазанов, но вода в живорыбнице стала мутной от ила, поднятого днищем лодки, поэтому Колчанов попросил гостей не пачкаться. Он сам, неуклюже шагая по грязной жиже, ловил сачком сазанов и бережно опускал их вниз головой в ведра с чистой водой, которыми вооружились ребята. Молодые рыбоводы бегом несли ведра к нерестовику и осторожно опрокидывали их, предварительно опустив в воду. Долго потом вышагивал Колчанов по берегу нерестовика, когда сазанов пересадили туда, вглядываясь в буроватую толщу воды, — не всплывет ли какой из них после такого путешествия. Но переселенцы чувствовали себя, по-видимому, нормально: все они бесследно исчезли среди кочкарника и травы — своей родной стихии.

— Такими вот прудами с идеальными условиями для размножения рыбы надо усеять всю пойму Амура, — говорил Званцев, когда все собрались уходить с нерестовика. — А почему бы не так?! — воскликнул он, хотя никто ему не возражал. — Ведь это хозяйство требует совсем небольших затрат. Но зато сколько выйдет отсюда сазанов! Алексей Петрович, — обратился он к Колчанову, — вы не подсчитывали? Тридцать миллионов? Это примерно? Ну, пусть двадцать, пусть пять миллионов выживут и станут взрослыми. Может быть так? Может. Возьмем промысловый вес за три килограмма, — наседал он на Севастьянова, словно чувствуя возможные его возражения, которые давно привык встречать со стороны этого бывалого рыбака, когда речь заходила о рыбацких делах. — Григорий Андрианович, — въедливо повторил он, — сколько будет? — И воскликнул: — Сто пятьдесят тысяч! Сто пятьдесят тысяч центнеров! Это в пять раз больше плана всего нашего района! Вот где ваша рыбацкая слава и ваши колхозные богатства, Григорий Андрианович! Вот где ваше сырье для переработки, Остап Иванович, — обратился он к Клюкачу. — Вот в чем великий смысл замечательного труда этих скромных юношей и девушек! Спасибо вам, ребята! — закончил секретарь райкома.

— Так оно и будет, Иван Тимофеевич, — поддержал его Клюкач. — Лиха беда — начало!

Только Севастьянов молчал и думал. За всю дорогу до рыбацкого стана он так и не проронил ни единого слова.

По предложению Званцева решено было устроить общий обед под открытым небом на берегу Чогора. Кухне бригады была заказана большая уха, камбузам обоих катеров — закусочные блюда и дано задание мобилизовать всю наличную посуду.