— Шура, — Пронина мило и откровенно улыбалась, — ты только не смейся тому, что я тебе скажу: я хочу вернуться на Чогор. Я не могу уезжать, не извинившись перед бригадой…

— Не могу, Надежда Михайловна, — мрачно сказал Толпыга, отводя глаза в сторону.

— Почему?

— Петр Григорьевич не разрешил.

— Как не разрешил? — у Прониной от изумления поползли вверх тонкие дуги бровей.

— Да так, не разрешил — и все. Сказал, чтобы я не возвращался, если вы попросите повернуть назад…

Лицо Прониной как-то сразу поблекло.

— Боже мой… Старый учитель… — прошептала она и отвернулась от Толпыги.

Мотор взревел с новой силой, и лодка помчалась по шершавой ряби волн, поднимаемой легким верховым ветерком.

Показалось Средне-Амурское — россыпь изб по горбатому увалу, подернутому прозрачной голубизной. Толпыга держал моторку посередине Амура, прочерчивая, словно по линейке, длинную полосу на воде. Вскоре он заметил под правым берегом встречный катер — голубой, со стройно вытянутым корпусом. «Не к нам ли разъездной идет?» — подумал он и повел моторку на сближение с катером. Катер тоже сменил свой курс и пошел навстречу.

Еще издали Шурка разглядел на палубе катера Лиду Гаркавую. Она стояла прямо, лицом навстречу ветру; за спиной, словно крылья, трепетали полы накидки; ветер зачесывал назад и трепал ее кудри. Она, должно быть, узнала колчановскую лодку и замахала рукой. Толпыга лихо, как истинный моряк, сделал крутой вираж позади катера и с ходу, точно подвел лодку к его правому борту, выключив мотор. Лида чуть сощуренными глазами внимательно посматривала на Пронину, пока расспрашивала Толпыгу, куда и зачем они едут. Потом спросила Пронину:

— А как ваши успехи? Нашли что-нибудь интересное на Чогоре?

— Нашла то, чего иной человек не находит за всю жизнь…

— Я вас не понимаю, Надежда Михайловна.

— А вы даже знаете меня по имени-отчеству? — Пронина посмотрела на Гаркавую, кокетливо склонив голову.

— Что же тут удивительного? Мы ведь учились с вами на одном факультете. Но вы, кажется, о чем-то умалчиваете? — почти вызывающе продолжала Гаркавая.

— О том, дорогая Лидия Сергеевна, — так кажется? — что называется «фиаско». Но сейчас не время и не место говорить об этом. Вы на Чогор?

— Да. Завтра мы проводим районный комсомольский актив, посвященный опыту работы молодежной бригады рыбаков-рыбоводов. На активе будет присутствовать вся бригада…

Пронина, сдерживая волнение, спросила:

— Скажите, а мне можно присутствовать?

Гаркавая с откровенным подозрением посмотрела в лицо Прониной. В вопросе ей послышалась ирония. Но нет, на лице Прониной не видно и тени иронии; наоборот, в глазах проглядывает глубокая печаль.

— Почему же нельзя? — просто сказала Гаркавая, продолжая откровенно изучать Пронину. — Вы же комсомолка?

— Была, но, кажется, давно выбыла механически, как это часто случается с комсомольцами моего возраста.

— Должно быть, не возраста, а характера, — с беспощадной прямотой сказала Гаркавая. — Это плохо…

— У меня теперь все плохо, Лидия Сергеевна… Но мы, кажется, задерживаем вас?

— Поезжайте, — сказала Лида. — А ты, Шура, дожидайся бригаду в селе.

Явившись утром в райком, Гаркавая была немало удивлена: здесь ее ожидала Пронина. Смешанное чувство охватило Лиду при этой новой встрече. То, что узнала она вчера на Чогоре, возмутило ее до глубины души. Нужна была поистине железная выдержка, чтобы оставаться сейчас спокойной.

— Вы ко мне? — Лида сухо поздоровалась.

— Да, если не оторву вас от дела. — Пронина была смущена, видимо незнакомая обстановка сковывала ее.

— У меня еще есть время до начала актива, проходите.

С завистью смотрела Пронина на Гаркавую. Сочетание строгости и девичьего обаяния, манера держаться свободно, но не развязно, проницательный, умный взгляд, наконец, строгое и вместе с тем нарядное ярко-синее платье, хорошо облегающее ее сильную фигуру, — все было в ней гармонично.

Немало усилий стоило Прониной владеть собой и не оказаться перед Гаркавой жалкой и беспомощной просительницей.

— Я хочу, чтобы вы правильно поняли меня, Лидия Сергеевна, — заговорила она.

— Постараюсь.

— Я буду откровенной и прошу вас ответить мне тем же.

— Принимаю ваше условие.

— Вы, разумеется, плохо думаете обо мне?

— Да, после того, что услышала о вас на Чогоре, — очень плохо.

— Вы правы. Я тоже так думаю о себе.

— Знали, что плохо делали, и все-таки делали?

— Да, я знала, что это бестактно, но не представляла всей глубины…

— Теперь представляете?

— О, дорогая Лидия Сергеевна! — воскликнула Пронина. — У меня нет слов, чтобы высказать все, что творится сейчас у меня в душе.

— Но чем я вам могу помочь?

— Вы неправильно поняли меня. Я шла к вам не за помощью. Я… Я…

Лида вся насторожилась, ожидая услышать что-то важное и интересное. Но Пронина никак не могла подобрать нужных слов. И вдруг на ее глазах блеснули слезы. Нет, это не были «дежурные» слезы. От наметанного взгляда комсомольского вожака не ускользнуло глубокое внутреннее смятение Прониной. Это обстоятельство как-то обезоруживало Гаркавую. Скорее девичьим чутьем, чем рассудком, понимала она, что в душе Прониной идет какой-то трудный и мучительный процесс, и оставаться безучастной к нему Лида не могла даже при всей своей неприязни к этой красавице. По-видимому, не так уж все было беспросветно в Прониной, как показалось Лиде вчера на Чогоре, когда Петр Григорьевич и Владик рассказывали ей о поведении «научницы». Не желание утешить, а тревога за трудную судьбу человека заставила сейчас Гаркавую ломать голову над тем, какое участие требуется от нее.

— Я, возможно, неправильно выразилась, Надежда Михайловна, — сказала она, глядя в глаза Прониной открыто и дружелюбно. — Я понимаю, что не мое утешение и не мое сочувствие нужны вам сейчас. Но чем я могу быть полезной вам?

— Я еще не все сказала вам, Лидия Сергеевна.

— Пожалуйста, слушаю.

— Вы любите Алексея Петровича?

— Да, он мне нравится, — просто сказала Лида, хотя вопроса этого не ожидала и не готовилась отвечать на него.

— Спасибо за честность и прямоту. Я завидую ясности вашего характера.

— Но я хочу разъяснить вам одно важное обстоятельство, — перебила ее Гаркавая. — Алексей Петрович не любит меня, и я это знаю.

— Он вам об этом сказал?

— Мы никогда не говорили с ним об этом. Мне и не нужен такой разговор. Но какое отношение это имеет к нашей беседе?

— Я и сама толком не знаю, — Пронина как-то болезненно улыбнулась и с откровенной беспомощностью посмотрела на Гаркавую. — Я просто испытывала потребность поговорить с вами…

Она умолкла, и Лида заметила на ее лице какую-то внутреннюю борьбу. По-видимому, Пронина о чем-то умалчивала. Лида попыталась помочь ей.

— Надежда Михайловна, — сказала она мягко, — вы первая поставили условие говорить откровенно. Так уж оставайтесь до конца верной этому условию.

— Вы, должно быть, думаете, что я веду какую-то хитроумную игру, Лидия Сергеевна?

— Нет. Я просто кое-чего недопонимаю в вас и объясняю это вашим волнением, возможно очень трудным душевным состоянием.

— Боже мой, какая вы умница, Лидия Сергеевна! — искренне воскликнула Пронина. — Мне удивительно легко с вами разговаривать. Мне хочется сказать вам все так откровенно, как никогда и никому я не говорила. Вы хорошо меня понимаете. Мне действительно сейчас ужасно тяжело. Каждый раз прежде, когда у меня бывали неприятности, я искала причину в ком-то другом, и всегда оправдывала себя. Возможно, этому способствовало то, что все ошибочно отождествляли внешнюю красоту с внутренней. Нечто подобное думала и я сама о себе. Мне только теперь ясно, сколько неприятностей доставляла я близким мне людям. Я всегда и всех обманывала, лицемерила. Это ужасно, что я вам скажу, но я не могу не сказать, раз уж решила пойти к вам. Первое время я не любила Алешу, а только делала вид, что люблю…