Ровно в одиннадцать часов утра пунктуальный коронер Роберт Лавджой занял свое место за кафедрой. Он проинформировал жюри присяжных, что лично видел тело и они тоже могут взглянуть на него, если возникнет необходимость, но это необязательно. Получив с их стороны заверения, что они счастливы предоставить данную печальную привилегию ему, коронер приступил к вызову свидетелей. Первыми должны были подтвердить личность усопшего его вдова миссис Стеррон и мистер Джеральд Стеррон, брат.

Даули сразу отметил, что Гризельда либо искренне потрясена смертью мужа, либо заранее решила, что выражать скорбь следует как полагается настоящей леди. Вместо драматичного представления, которого все от нее ожидали, она отвечала на сочувственные расспросы коронера тихим ровным голосом и словно не осознавала, какой огромный интерес у собравшихся вызывают не только ее слова, но и внешность.

Миссис Стеррон назвала свое имя и дату свадьбы, а затем заверила жюри присяжных, что опознала в покойном человека, за которым была замужем. Вкратце дала отчет о событиях вечера, предшествовавшего смерти мужа. По ее словам, после ужина она отправилась к себе писать письма. Она чувствовала себя усталой и даже приняла таблетку снотворного, чтобы как следует выспаться ночью. У них с мужем были отдельные спальни – они придерживались этого правила уже много лет. Нет, она не слышала никаких необычных звуков, что, несомненно, объяснялось воздействием снотворного. Коронер поблагодарил ее и попросил остаться в зале – на тот случай, если позднее возникнут еще какие-то вопросы.

Джеральд Стеррон, выглядевший в строгом черном костюме значительно старше, чем накануне, тоже прошел через эту формальность и подтвердил личность покойного. Коронер заявил, что и в этом случае свидетель тоже может остаться в зале и будет разумнее отложить его показания до тех пор, пока не поступит отчет патологоанатома.

Затем служанка Этель Стурт рассказала присяжным, как обнаружила дверь в кабинет запертой изнутри, почему это ее удивило, и о том, что она сразу поспешила уведомить об этом мистера Уиллинга.

Гарольд Уиллинг, дворецкий, поведал об осмотре запертой двери, о том, что разбудил мистера Джеральда Стеррона и они вместе взломали дверь, увидели тело хозяина, повесившегося на карнизе. Его описание этой сцены и реакция на нее были столь реалистичны, что вся публика – ну, по крайней мере, та ее часть, которая прежде не знала о происшествии, – была потрясена и заворожена повествованием. Женщина на задней скамье даже вскрикнула от ужаса, и мистер Уиллинг, вдруг осознав, что вкладывает в рассказ слишком много эмоций, а это в суде недопустимо, спохватился и дальше отвечал на вопросы кратко и монотонно.

Следующий свидетель кардинально отличался от предшествующих своим поведением и значимостью информации, какую должен был представить. Доктор Тэнуорт твердым шагом приблизился к стулу, который заменял кафедру для дачи показаний, уверенно произнес клятву, назвал свое имя и род занятий, всячески давая понять, что и имя его, и род занятий весьма уважаемы среди коллег.

– Пожалуйста, доктор Тэнуорт, перескажите нам отчет о ваших исследованиях своими словами, – вежливо попросил коронер.

– Разумеется. В воскресенье около семи часов утра мне позвонили домой. Суперинтендант Даули вкратце проинформировал меня о том, что случилось, и сказал, что заедет за мной на машине и отвезет в Феррис-Корт. Прибыв туда, я, вместе с суперинтендантом Даули, прошел в кабинет и увидел тело покойного, в котором опознал капитана Герберта Стеррона. Тело висело на шнуре, перекинутом через карниз. Другой конец шнура был прикреплен к батарее. Я определил, что капитан Стеррон мертв уже несколько часов. С помощью суперинтенданта Даули я перерезал шнур, снял тело и уложил его на диван. Затем осмотрел его. Конец веревки представлял собой скользящую петлю, и она глубоко врезалась в шею. Усопший был мужчиной крупным, по моим прикидкам, весил четырнадцать стоунов, да и шнур был не слишком толстый – это был кусок шнура, с помощью которого раздвигают шторы, – а потому он мог впиться глубоко в шею. Шнур также мог оборваться под весом капитана, но этого не случилось.

Внешний вид покойного, странгуляционная борозда вокруг шеи, обстоятельства, при которых было обнаружено тело, и результаты последующего вскрытия с осмотром легких и грудной клетки – все это соответствует признакам смерти от асфиксии в результате удушения. Но чтобы убедиться окончательно и исключить другие причины смерти, я обследовал желудок покойного. Он не содержал ничего подозрительного – лекарственных средств или каких-либо ядов. Кроме того, при осмотре поверхности тела мною не было выявлено никаких следов насилия. А потому я утверждаю, что смерть наступила от асфиксии, вызванной удушением, и этот человек покончил с собой.

– Благодарю вас, доктор Тэнуорт, все предельно ясно. – Мистер Лавджой сделал вид, будто перечитывает какие-то свои заметки, а на самом деле тянул время, размышляя над тем, как лучше перейти к дальнейшим вопросам, которые могут оказаться весьма щекотливыми.

– Джентльмены, – обратился он к присяжным, – думаю, было бы уместно попросить миссис Стеррон вернуться для дальнейших показаний. А вас, доктор, я больше не задерживаю.

Тэнуорт взглянул на часы, словно намекая, что дорожит своим временем, и вернулся в зал. А его место снова заняла Гризельда Стеррон.

– Итак, миссис Стеррон, – произнес коронер, – мне хотелось бы по мере возможности пощадить ваши чувства, но все же я вынужден задать вам пару вопросов личного характера. Вы слышали, как последний свидетель утверждал, что, по его мнению, ваш муж покончил с собой? Имелись ли у вас основания предвидеть его поступок?

Суперинтендант Даули, не сводивший взгляда с Гризельды, заметил, что она побледнела, услышав вопрос, но была готова к нему.

– Разумеется, нет.

– Тогда, может, вам известны причины, по которым он так поступил?

Миссис Стеррон подняла голову и посмотрела в дальний конец зала.

– Не знаю, что и предположить, – наконец тихо проговорила она. – Мой муж был подвержен приступам депрессии на протяжении долгого времени, еще до начала войны. Отчасти они объяснялись ухудшением здоровья и материальными затруднениями. Думаю, что-то из этого могло стать причиной.

– И ничего конкретного? Никаких особых проблем из-за сложившейся ситуации?

– Нет. Но муж был скрытным, даже со мной. У него могли возникнуть неприятности, однако мне он о них не рассказывал.

Мистер Лавджой заерзал на сиденье и откашлялся.

– А теперь, миссис Стеррон, боюсь, я вынужден затронуть еще один весьма деликатный момент. Вот вы только что говорили, во время первого своего выступления, что на протяжении долгих лет занимали с мужем отдельные спальни. Было ли это вызвано… охлаждением отношений между вами? Отчуждением?

Гризельда взглянула в лицо коронеру:

– Никакого отчуждения между мной и мужем не существовало, мистер Лавджой.

– Но ведь вы не пускали его в свою спальню?

Краска залила лицо Гризельды, и оно снова ожило и стало прекрасным. А в голосе прозвучало возмущение:

– Я всегда была хорошей женой.

– То есть… в… техническом смысле?

– Во всех смыслах.

– Благодарю вас, миссис Стеррон. Уверен, все мы были рады это услышать, – растерянно произнес мистер Лавджой. – И нет никаких оснований полагать, что этот его поступок продиктован вашим поведением?

– О чем вы? Не понимаю!

– Ну, может, тут сыграла роль ревность?

– Ревность к кому?

До чего же утомительные существа эти женщины, подумал мистер Лавджой. Он так бережно, тактично проводил ее через все деликатные стадии – к сожалению, неизбежные для подобного рода расследования, – а она с настырностью, достойной лучшего применения, стремится услышать прямой вопрос.

– Он ревновал вас, мадам? Возможно, вы уделяли внимание какому-то другому мужчине? – раздраженно спросил мистер Лавджой.

– Какому другому мужчине? С чего это вы взяли?

Теперь это была уже не бледная, поникшая вдова, а рассерженная, возмущенная женщина. Неужели, подумал Даули, это такой тактический ход и она с самого начала прикидывалась тихой овечкой, чтобы затем эффектно изобразить оскорбленную невинность? Если так, то проделано это было мастерски.