Костей, конечно же, не хватило после воровства летучих тварей с перепончатыми крылышками. Но они же и приперли с затуманенных небес несколько мертвых тел, которые невероятным образом одновременно оставались еще и живыми. И я узнал их лица. И содрогнулся. И хотелось кричать: «Остановитесь!» Но кричать было нечем. Не было у меня ничего, кроме голого, недоукомплектованного скелета, нечленораздельно лязгающего зубами. Не было…

А существа из адского зоосада стали выдирать из живых стенающих тел недостающие кости, вставляя их в меня. И каждая, мгновенно обрастая плотью, чужая кость добавляла к моей боли чужую боль. И входя в унисон, сливаясь и срастаясь, они разрывали душу на бесформенные куски. А те тщетно вопили:

— Ноу! Ноу!! Ноу!!!

— Ты чего орешь?

Он стоял надо мной с опасной бритвой. Еще один. Лысеющий, пожилой, человекообразный. На вид — безобидный совершенно. Сейчас он располосует мне горло, и будет у меня второй рот под подбородком… Сука.

— Ты почему на меня так смотришь? Приснилось что?

Я его вовремя признал, к счастью для нас обоих. Потому что на этот раз не намерен был исполнять роль груши для битья, и очередной монстр получил бы по полной. Но рассеялся туман, застилающий взор и разум. Надо мной склонился всего-то навсего Григорий Сергеев. Он мирно брился, когда я заорал во сне, точнее — в кошмаре.

— С добрым утром, Гриша.

Он с облегчением шумно выдохнул, улыбнулся.

— Слава богу. Я уже подумал, что это необратимый процесс. Глаза у тебя были сумасшедшие, будто ты меня не узнал, боишься и ненавидишь.

Сергеев вернулся к умывальнику, надул щеки и продолжил бритье. Встал ко мне спиной, к счастью. Потому что я попытался подняться с кровати, но рухнул, как мешок с дерьмом. Новособранный скелет не слушался. Чужие кости неестественно выпирали углами. Я не мог с ними совладать. Будто за ночь все мои члены подменили грубыми деревянными протезами…

Что я несу? Уж не воспринял ли я, не в первый уже раз, ночной свой кошмар за действительность? А ведь воспринял! И это явный признак шизофрении, паранойи и иже с ними. Лечиться надо электричеством или грязевые ванны принимать натощак, приятель…

Чушь. Просто отлежал все на неродной койке, вот и объяснение. Или продуло вчера, когда я задремал на вершине скалы у Монгол-Бурхана. Еще и вымок ведь под дождем, дубина лиственничная!

Кости действительно ломило, ломало. Хотелось выпить горячего чаю с малиной и остаться на весь день в постели. И чтобы телевизор негромко гундел голосом доброго Крокодила: «К сожаленью, день рожденья…», и чтобы мама трогала лоб мягкой рукой и говорила: «Сегодня, сынок, в школу не пойдешь, я вызову врача…»

Нету мамы на этом свете, и я давно не ребенок. Надо вставать.

Я перевернулся на живот и приподнялся на руках. Получилось. Вернулся в исходное положение, уткнувшись лицом в простыню, и спустил ноги на пол. Помогая руками, поднялся. Пошатывало. Мне что, придется теперь заново учиться ходить? Вероятно, ночной кошмар оказал на мое сознание гипнотическое действие.

Я пошел, не выбирая направления.

— Ты чего, как на ходулях?

Я и не заметил, как Григорий успел умыться и вытирал уже лицо казенным вафельным полотенцем. Я направил ходули к рукомойнику.

— Ходить за ночь разучился, — ответил я, гордясь удачной шуткой. С долей правды, как это у шуток принято.

— Ну-ну, учись, студент, только не долго. — Григорий повесил полотенце на гвоздь. — Догоняй, я на завтрак.

Я остался один. Соседи наши, вероятно, ушли еще раньше.

Я плеснул в лицо горсть воды, нажав на дребезжащий носик, и принялся тренироваться — ходить по тесной комнате из угла в угол. С каждым разом получалось все лучше и лучше…

Полукилометровый залив с пологим берегом между скал. Метрах в ста от моря дом, пять на шесть, из бруса под шиферной крышей, но без дверей и оконных рам. За ним полуразобранные хозяйственные постройки из доброй обрезной доски, посеревшей от солнца и времени. Заборы загонов в том же разворованном состоянии. Запустение. Разруха. Сразу ощущалось, что здесь давно не живут. Заброшенная ферма.

Нам с Григорием Сергеевым предстояло привести ее в псевдожилой вид за два дня. Точнее, художник работал со мной только сегодня, а завтра я должен был закончить все один. Послезавтра — здесь съемки.

Нас привезли на японском грузовичке, в кузов которого мы побросали купленные еще в Иркутске многослойную фанеру, рейку, банки краски, шпатлевку, кусковую гашеную известь в целлофановых мешках и прочий материал, а также ручной столярный инструмент, нужный для работы. На фанере сверху друг на друге лежали, прикрученные проволокой к переднему борту, четыре остекленных оконных блока.

Водитель помог нам все это выгрузить, покурил и укатил уже через четверть часа. Мы остались одни.

— Ты здесь раньше бывал? — спросил я Григория.

— Я это место для съемок и предложил, — ответил он. — Посмотри, красота какая.

Он прав. Впрочем, любой уголок земли не лишен собственного очарования, надо только уметь его рассмотреть. Но это место все-таки было особенным.

Сразу от воды начинался неторопливый подъем, а за домом уже холмы плавно перетекали один в другой.

Снег зимой на Ольхоне лежит лишь в лесах на севере-востоке острова да в горных распадках, с равнин и холмов его сдувают никогда не прекращающиеся ветра с красивыми экзотическими именами. С юга — Култук, из Сарминского ущелья Малого моря — Сарма, с бурятского, восточного берега — Баргузин, вдоль всего моря с крайнего севера дует Ангара.

Вокруг красно-коричневая, местами желтоватая земля, покрытая сплошь подрагивающим сухостоем прошлогодней травы — ковыль да бледная степная полынь в основном. Кое-где на холмах одинокие деревья, часто реликтовая лиственница или раскидистая, издали похожая на лиственное дерево сосна.

Слева и справа в отдалении громоздились заснеженные невысокие скалы, а прямо впереди за широкой полосой байкальского льда просматривалась горная гряда противоположного, материкового берега Малого моря.

И все это под ослепительным солнцем в мутновато-синем, живом небе.

При видимой горной ограниченности пространства создавалось ощущение широты и беспредельности. Как это возможно на острове, одним только этим указывающем на границы сред, не знаю. Но — было.

— Давай-ка чаек вскипятим перед работой, — предложил Григорий Сергеев.

— Костер разводить? — спросил я.

— Зачем? Печка есть. Это же обычный жилой дом, — ответил Григорий и добавил, поднимаясь по ступеням крыльца: — Лет пятнадцать назад был.

Я прошел следом.

Печка точно была — русская, почти посредине единственной комнаты, чуть смещена влево. Но кирпичи расшатались, глина меж ними вывалилась, а под верхней чугунной плитой щели были местами аж в два пальца. Впрочем, все необходимые причиндалы присутствовали — заслонка и обе дверцы. Покуда печь хорошо не разгорится и не прогреется, дымить будет так, что угореть можно.

Два окна с переднего торца, выходящего на берег, четыре слева, два — с торца, где дверь, справа, где печь, — стена глухая. Окна зияли провалами рамы вместе с коробками разворовали.

На полу мусор, но, к счастью, без традиционных в заброшенных домах кучек высохших человеческих экскрементов. И на том спасибо.

У стены стояла фанерная тумбочка, которая, видимо, использовалась как стол. На ней — порожняя бутылка водки, импровизированная пепельница — баночка из-под кильки в томате с окурком «беломора» и объедки на газете, не поддающиеся идентификации.

Справа в дальнем углу — сколоченный из доски широкий настил в полметра высотой.

— Небогатая обстановка, — констатировал я, осмотревшись.

— Зато крыша над головой. — Григорий кивнул на дощатое сооружение. — Здесь рыбаки ночуют, когда омуль идет.

— Где рыбаки? Я слышал, их здесь весной на льду, как блох на собаке.

Григорий пожал плечами: