— С чего предполагаете начать? С комнаты или конюшни? Сразу предупреждаю, конюшня не музейная, частная. Я взял ключи, можете посмотреть, но договариваться об аренде с хозяином будете сами. Он здесь, пять минут назад я его видел.

— С конюшни и начнем, — решил Григорий Сергеев единолично.

Режиссеру Катя не успела еще даже перевести. А когда перевела, он интенсивно закивал и повторил, коверкая русские слова:

— Та-та, конь-юшнь-я!

Чем чрезвычайно порадовал Овсянникова.

— Вы говорите на русском языке?! — воскликнул он, взмахнув руками. — На великом и могучем?!

— Он не говорит по-русски, — успокоила Катерина директора музея, — иногда по-русски он повторяет. — И добавила чуть презрительно: — Как попугай.

Чем чрезвычайно порадовала меня. Может, есть все ж таки у меня шанс? Хоть, блин, малюсенький?

А Григорий уже направился решительно к частной конюшне, мы последовали за ним, а Михаил Орестович с ключом в вытянутой руке забежал вперед, подпрыгивая, словно мячик.

Одноэтажное здание конюшни находилось напротив крыльца, а вход в него — с обратной стороны. Овсянников вставил ключ в замочную скважину и без проблем открыл большой навесной замок, затем, с усилием, — скрипучую створку ворот. Все сгрудились в дверном проеме. Григорий, тут, вероятно, уже бывавший, сделал шаг вперед и щелкнул выключателем. Загорелась тусклая желтая лампочка под самым потолком и осветила…

— Бардак, — сказал итальянец французское слово совершенно к месту.

Катя переводить не стала. Этого и не требовалось. Помещение, разбитое деревянными, по грудь высотой, перегородками на два загона, забито черт-те чем до предела. Была тут стопка листов ДСП у стены, распечатанный, но почти полный ящик оконного стекла, всевозможные прибамбасы для верховой езды — десяток барьеров, домики игрушечные, как для детской площадки, по стенам на гвоздях висела сбруя, в углу стояла крестьянского вида телега, в соседнем углу, до потолка высотой, копна пахучего сена, а в промежутках — множество какого-то хлама неизвестного мне назначения.

— Бардак на итальянском тоже беспорядок? — спросил я Катю негромко.

— И еще бордель, — ответила она.

Опять заимствованное французское слово. Сколько же их в нашем родном — великом и могучем?

Я усмехнулся. Второе значение подходило не очень. Совсем не подходило.

Марко Ленцо заговорил. Катя перевела:

— Это все надо убрать. Вернуть помещению вид конюшни, а не свалки. Оставить конскую сбрую, но ее мало, принести еще. Карету поставить у ворот. Ее, может быть, мы снимем отдельно, фоном на подъезде героя. Послезавтра ранним утром съемка улицы, конюшни и гостиницы — на следующий день. Надо спешить. Все.

Переводчица смолкла. Мы с Григорием переглянулись. Режиссеру-то все, а нам вдвоем таскать часа два, не меньше. Может, и больше, неизвестно еще, куда таскать.

Я подошел к стопке ДСП стандартных размеров: 2,5 на 1,7 метра, если я не забыл, конечно. Давно с этим устаревшим, токсичным материалом не работал… В стопке оказалось восемнадцать листов. Я-то ладно, а каково Сергееву? Он хоть мужик и крепкий, но не юноша давно. Я понял, что нас, команду художника-постановщика, ожидает потная запарка. В одной конюшне таскать — не перетаскать, а еще улица и музей…

Я не то чтобы пожалел, что ввязался, но осознал: никакая это не халтурка, вкалывать придется по-настоящему.

Режиссер коротко что-то сказал на своем тарабарском, Катя перевела на русский, человеческий:

— Пойдемте в музей.

— Нет, — возразил Григорий и повернулся к Катерине: — Скажи, что договариваться с хозяином конюшни он будет сам. Это не моя работа.

Катя перевела, итальянец ответил, понятно, ее устами:

— Марко говорит, что другой конюшни все равно близко нет и они согласны на любую сумму. В разумных пределах, конечно.

После паузы добавила, вероятно, от себя, чуть виновато:

— Григорий Иванович, вам же все равно надо выяснить, куда этот хлам девать. Заодно с хозяином и про аренду поговорите. — Она взглянула на Овсянникова. — Он же не против?

— Не против, — подтвердил тот.

— Ну вот. — Катя улыбнулась просительно. — Поговорите, Григорий Иванович, что вам стоит?

— Ладно, — согласился недовольный художник, развернулся на месте по-строевому и, печатая шаг, решительно направился к крыльцу особняка.

В музейном гардеробе мы сняли верхнюю одежду, и я совсем пропал. Потому что под курткой на Кате оказалось нечто облегающее — я не видел, что конкретно.

Я вообще не видел трикотажа.

Я мысленно сорвал его к черту.

Я видел миниатюрную рельефную фигурку с умопомрачительно высокой грудью.

Я охренел окончательно.

Я пялился на девушку и ничего не мог поделать с глазами, которые, стоило их отвести в сторону, возвращались, как привязанные, к вожделенному объекту.

Я сошел с ума, и девушка, конечно же, это заметила, не могла не заметить. Она улыбалась, довольная, блуждающей потусторонней улыбкой.

Такова женская натура: сколько бы ни было поклонников, еще один лишним не будет.

Но мне в тот момент было наплевать, какой я по счету, хоть тысяча первый! Мне хотелось прикоснуться к ней, прижаться, впиться в ярко-красные, словно кровавые, губы. Мне хотелось… Ладно, размечтался, урод. Хотя бы коснуться тонкокостной руки с нервными пальцами, удлиненными того же оттенка ярко-красным макияжем острых коготков. Мне хотелось быть подле нее — всегда, везде, и ныне, и присно. И пусть делает со мной, что хочет, я согласен быть слугой и рабом! Пусть издевается, унижает, пусть бьет, кусает, царапает когтями, оставляя на теле кровавые параллельные борозды… пусть, в конце концов, сожрет меня вместе с потрохами — все, что угодно, лишь бы прикасалась, лишь бы… Я сошел с ума. Нет, я сбежал с него, перепрыгивая через три ступеньки… если там есть ступеньки… хотя как без них?

Никто, кроме Катерины, моего триумфального затмения рассудка не заметил. И слава богу. Впрочем, и длилось это от силы минуту, пока девушка у зеркала приводила себя в порядок, вертясь, как это у них принято, а может, и сознательно себя демонстрируя. Для меня… Размечтался, кретин.

Овсянников, дождавшись, когда Катерина подкрасит губы и поправит сбившийся локон, торжественно провозгласил:

— Ну а теперь, господа, я проведу для вас эксклюзивную экскурсию по дому-музею знаменитого декабриста князя Трубецкого!

Он сказал «господа», обращаясь на самом деле к одному только итальянцу. Красивые женщины Мишу интересовали мало, нас с Сергеевым он вообще не замечал, а вот Марко Ленцо ему явно понравился. И как иностранец, и как мужчина. Я итальянцу не завидовал. Меня мужское излишнее внимание раздражает. Впрочем, и этих ребят я извращенцами не считаю, боже упаси, не судия я им. Каждому — свое. Если кого прикалывает, пусть хоть мальчиков трахает, хоть куклу надувную, хоть чурку с глазами, лишь бы по согласию. Меня лично — не прикалывает. Мне женщины нравятся, не знаю уж почему…

И я смотрел на одну из них, самую лучшую, самую красивую, несмотря на место жительства. А она делала вид, что заинтересовалась горькой судьбой столичных аристократов с их верными женами и тем, что они ели на завтрак и что пели после ужина… Может, и правда ей было интересно. Как и Марко Ленцо. Того вообще пятнадцать минут не могли оттащить от клавесина восемнадцатого века, выписанного в Сибирь для младшей дочки князя из города Милана… А Овсянников говорил и говорил. Я все это слышал уже неоднократно и читал, меня это мало интересовало. А много меня интересовало происхождение такой красоты и обаяния в живом женском обличье переводчицы Катерины.

Дождавшись паузы, когда они переходили из комнаты в комнату, я коснулся (коснулся-таки, сбылась мечта идиота!) ее плеча и спросил шепотом:

— Катя, вы коренная москвичка?

Она задумалась на мгновение.

— Не знаю даже, что ответить… Мама родом из Саратова, папа из Ленинграда. Он дипломат, в Москве учился, квартиру там же получил. Так что, похоже, москвичка, но родилась в Мексике, папа там работал в посольстве.