Я вычел из текущего года Гришины неполные шестьдесят, и получилось, что да, мог он видеть их скорбные колонны, будучи мальчишкой-дошкольником.
— Гриш, — спросил я, — а что это за типчик-красавчик?
— Какой?
— Да вон стоит, не работает. — Я кивнул в сторону одинокой мужской фигуры.
Гриша мельком взглянул и отвернулся, чтобы не пялиться.
— Это английский актер, главную роль играет в фильме.
— А чего пришел тогда с лопатой, если не работает?
— Откуда мне знать? У режиссера спрашивай.
Спрашивать я, конечно, не стал, тем паче на улицу Грязнова въехал, обдавая народ смрадной едкой копотью, второй груженный снегом «КамАЗ». На самом деле он же — первый. Я понял, самосвал был всего один, и грузили его неподалеку, судя по грязно-серому цвету снега, в черте города. Оборачивался он в полчаса. За это время тридцать человек как раз успевали разбросать предыдущую кучу и немного отдохнуть.
Припорошить улицу хватило четырех машин, но Жоан Каро расплатилась, вероятно, за все пять договорных, потому что водитель кавказской внешности не возмущался и не орал. Напротив, улыбался, гад, ощупывая нагло мою француженку липким взглядом.
А английский актер так и простоял два часа в главной роли, не сдвинувшись с места, пока за ним не подкатил лимузин.
Остальные тоже разъезжались в легковых машинах и микроавтобусах.
Я решил остаться на улице и караулить забор от ретивых писателей-экологов. А чтобы не скучно было, взять бутылочку и распить с хозяином во дворе. Тот вышел на улицу, и по глазам его жалобным я понимал, что именно этого он от меня и ждет. Но не тут-то было…
Я махал ручкой Жоан Каро, в «шевроле» которой уже разместились режиссер, оператор и художник… так вот, я делал ручкой своей скверной девочке, когда ко мне подошла Анна Ананьева, переводчица, и тронула за плечо:
— Андрей, вам надо подписать договор.
— Зачем? — спросил я.
— Как зачем? А на каком основании вам платят деньги?
Я пожал плечами. Откуда мне знать их основания?
— Надо так надо. Где подписывать?
— Его надо еще написать, но не здесь же…
Она посмотрела по сторонам, будто искала место, то есть, как я понял чуть позже, смотрела, отъехал ли автомобиль мадемуазель Каро?
«Шевроле» показал нам задний бампер и потерялся среди других авто.
— Ко мне в гостиницу? — размышляла вслух переводчица. — Там люди, мешать будут… — Она вцепилась в мне локоть. — А вы далеко живете?
— Рядом.
— Тогда, может, к вам?
Это становилось интересным. Еще до знакомства, после одного только милого телефонного разговора мне, помнится, хотелось с ней — в особо извращенной форме с элементами классического садизма. Почему бы и нет? Если классического…
Съемки были назначены на семь, оставалось меньше часа. Интересно, успею или нет? В смысле — на съемки…
Когда мы с Анечкой уходили под ручку, на грязно-серый привозной снег повалили с небес чистые крупные хлопья. Снег шел настолько густой, что стало ясно, он в пятнадцать минут закроет двадцатисантиметровым слоем улицу Грязнова и весь остальной город.
Солнце еще не взошло, но восток окрасился красным. Снег ложился на деревья, дороги, крыши домов и редких в столь ранний час прохожих. Снег скрывал от глаз всю нашу российскую черноту и серость, всю нашу бедность и простоту, которая хуже воровства…
Снег шел крупный, пушистый, мгновенно тающий на ладони. И не осталось в мире больше ничего, ни земли, ни небес, только снег — снизу, сверху, везде. Только снег и Россия, потому что они — одно.
Шел снег. И красивая женщина, пусть и москвичка, шла рядом, прижимаясь к плечу. И краешек красного диска показался над лесистой черно-белой сопкой. И город проступал из сумрака, старый, с деревянным узорочьем по стенам домов, как оберег. Русский, как люди его населявшие. Как снег, падавший на него.
Вот тут бы и снимать. Не город — сказка.
ГЛАВА 25
Необязательный снегопад
Вид белого, чистого снега меня возбудил. До предела. До боли в паху. До безумия…
Как можно распространять сексуальное желание на явление природы — снегопад? Я распространял. Я хотел снег. И мне было плевать на любого рода безумие. Хотел — и все.
Мы вошли в прихожую моей квартиры. Анна успела расстегнуть одну только пуговицу на куртке, когда я накрыл ее руку своей. На куртке лежал снег. Он таял, но это не имело значения. На черных как смоль волосах тоже лежал снег и тоже таял. Анна вся была покрыта снегом, а потому — желанна. Замерла. Она не знала, как себя вести, и это было хорошо. Это…
Я коснулся снега на ее губах, и снег мне ответил растаявшими губами и языком. Он знал, как себя вести, и это было замечательно.
Снег был всюду — на щеках Анны, на лбу, на плечах, в волосах, на кончиках коричневых сосцов, как на вершинах заснеженных сопок-гольцов, но особенно много намело его между ног, целый сугроб. И он манил, манил меня, звал — холодный и горячий, влажный и сухой, белый и черный. Все — одновременно. В нем, как в солнечном свете, присутствовал весь спектр. Как нас в школе учили? Каждый охотник желает…
Я желал.
Руки мои лепили снежки, ноги вязли в сугробах. По пояс. По горло. Выше.
Трусики, как прозрачная кружевная снежинка. Она упала мне на ладонь и растаяла, оставив крошечное мокрое пятнышко. Я слизал его языком…
Снегурочка…
В этой северной стране возможно любить только снег. Или — не любить.
Я любил. Я ненавидел. Я — желал.
— Дай же мне раздеться, Андрей!
Я не ответил. Зачем? Зачем снимать одежду, мокрую от тающего снега? Ведь я желал не ее, я желал снег, на ней лежащий. И тот, что в ней, — тоже. Человек на девяносто процентов состоит из снега, женщина — на девяносто девять.
В этой стране все — снег, а потому все — желанно.
— Андрей, — она захныкала, — я хочу в постель… по-человечески…
Не получится по-человечески. Я не ответил.
Я встал на колени и нырнул головой в сугроб…
Я не человек. Не совсем человек. Вот сейчас я — кобель, лижущий истекающую соком суку…
Так к чему мне ее ревновать, так к чему мне болеть такому…
Анна раздвинула ноги. Она раздвинула их широко. Руками вцепилась в дверной проем.
У моих коленей зазвонил мобильник, выпавший из уроненной на пол сумочки. Кому он сейчас нужен? Кому нужны вести из потустороннего мира?
— Андрей…
Больше она ничего не просила. Она — получала. По полной. Постанывала.
— Андрей…
Клитор был мокрый и нежный, кисло-сладкий на вкус, как мякоть антоновского яблока из райского сада. Волосы на лобке щекотали нос. Пахло остро, как в Эдеме, мочой и грехопадением. Сладко. Кисло…
— Андрей…
Я вошел в нее всем своим телом. Анна закричала. Она корчилась на полу прихожей, как в агонии…
Меня на ее теле не было. Я был внутри. Хотя и снаружи тоже. Я был везде. Как снег.
Мобильник смолк.
А я растаял. Скатился на пол рядом с Анной, мокрый, обессиленный, опустошенный, пустой, как шаманский бубен…
Анна лежала и беззвучно плакала.
Мобильник зазвонил снова. Это был привычный телефонный звонок без всяких прибамбасов и попсовых мелодий. Анна была традиционна. Это было хорошо.
— Андрей…
Анна, не переставая беззвучно плакать, стала целовать мое лицо, не разбирая куда — в нос, в лоб, в подбородок…
— Спасибо, — прошептала и, обняв, прижалась всем телом, — это было… это… я не знаю, что…
Было хорошо. Я знал. И желание возникло снова. И не через двенадцать минут, как положено… кем?
Растаяв, снег превращается в воду, но вода — тоже снег. Снег — все.
Я взял ее на руки и внес в комнату. Моя неубранная постель напоминала развороченный, истоптанный сугроб. Надо бы белье сменить… Эта мысль мелькнула и угасла. К черту! Какая разница? Снег не разбирает, куда ему падать. Он падает всюду…
Я раздевал Анну, она мне помогала.
Я входил в Анну, она помогала тоже. И входила в меня…
