Шутка. Высокородная девица приятна во всех отношениях, как на вид, так, вероятно, и на ощупь, но по-настоящему головокружительное впечатление произвела на меня ее черноволосая подружка или родственница, фиксирующая все на видеокамеру. И меня, кстати, тоже. В ответ на мой вожделенный взгляд она помахала мне рукой с умопомрачительной улыбкой и снимала, пока я, как ненормальный, размахивал всеми своими конечностями. Совершенно невозможная красавица с небольшой, но заметной примесью азиатской крови. А фигура с тончайшей талией… А улыбка, обворожительная, как магическое заклинание… Глаза, чуть раскосые, блестели то мокрым антрацитом, то черным жемчугом попеременно. Ах, спасите меня, держите крепко, иначе, вырвавшись, я брошусь грудью на цепь охраны, ощетинившуюся штыками… Куда это меня понесло от вожделения? Не было никаких штыков. Ладно.

А они уже шли обратно в окружении телохранителей. Зачем, спрашивается, приезжали? Трехлитровую банку подарить, вероятно, с мазутом?

Мужчина, показавшийся мне знакомым, отделился от остальных и направился прямиком ко мне. Бросил на ходу недовольный взгляд исподлобья в Гришу Сергеева, и тот, словно по команде, безропотно ретировался. Мне мужчина, напротив, улыбнулся.

— Здравствуй, Андрей.

Пожимая его нетрудовую и немозолистую ладонь, я вымученно улыбнулся в ответ и вспомнил. Ну, конечно! Мастерская покойного ныне Стаса, выдержанный коньяк, крутой бизнесмен и, возможно, человек из внутренних органов, бывший или настоящий гэбист. Как же его зовут? Дай бог, память…

— Ты меня не узнал?

Черт, вертится где-то рядом… Русское имя с фамилией, напоминающей отчество… Я вспомнил.

— Узнал, конечно. Здравствуйте, Николай. Как дела?

Дурацкий вопрос. И сам я улыбался, как придурок. И ситуация — хуже нет… Надо бы этого ухоженного орла послать на три буквы, а я улыбаюсь, как приятелю. Боюсь? Чего скрывать? Боюсь.

— Дела, Андрей, у прокурора. — Он обозначил улыбку. — Ты не забыл наш недавний разговор, точнее — договор?

— Помню.

— Ты еще сомневался, поедешь на Ольхон или нет. Видишь, я все устроил. Не передумал помогать нам?

Ишь, как он повернул… Ничего конкретно я ему не обещал. Хотя он мог истолковать мои слова по-своему. Но, главное, ничего я не подписывал… Хотя сфабриковать любую подпись под любым документом для любых спецслужб легче легкого…

Я ответил виноватой улыбкой и неопределенным пожатием плеч. С ними только так — ни да ни нет. Может, со временем рассосется, и оставят меня в покое? Я прекрасно понимал, что не рассосется, не оставят, что отвечать придется скоро и со всей определенностью: да или нет? Не хотелось очень. Роль сексота, а попросту — стукача, мне отвратительна. Но не прельщала меня и роль отовсюду гонимого мученика. Времена, слава богу, не те — не расстреляют, в концлагерь не отправят, но жизнь осложнить могут и теперь… Хотя кому я нужен, мелкая сошка? Или нужен?.. Чтоб вы сдохли, суки!

Николай Алексеев снова истолковал мои неопределенные действия так, как ему хотелось. И панибратски похлопал меня по плечу.

— Вот и славно, Андрей. Поезжай на Ольхон. По приезде, если выполнишь, как надо, задание, получишь гонорар, кстати, визитку возьми. — Протянул мне невзрачный, серой бумаги прямоугольник. — Если что, сразу звони, помогу. — Пожал мне руку. — Удачи!

Он ушел догонять золотое губернаторское трио, которое уже разместилась в длинном, как индейское каноэ, заокеанском авто. А я остался стоять, растерянный, с рукой, будто обгаженной или будто я соплю ею смахнул с лестничных перил в чужом зассанном подъезде… Визитку сунул в задний карман.

Подошел Гриша Сергеев.

— Что за человек?

Я усмехнулся. Вот я сейчас возьму и всю правду ему выложу. Еще чего не хватало.

— Так, знакомый один.

— Ну, Андрей, у тебя и знакомые… — сказал художник с некоторой даже завистью.

А я убрал наконец руку за спину. Надо бы вымыть ее с мылом.

На площадке между тем продолжился съемочный процесс, ненадолго прерванный вмешательством зеленой поросли региональной российской власти. Впрочем, я тоже про папашкин рейтинг что-то слышал, по центральному каналу, кстати. Так что, может, и не региональной, а федеральной в перспективе…

Ветеринара, смущенного после лапанья лихих охранничков, под руки подвели к стойкой лошади, и он без жалости вкатил ей лошадиную дозу успокоительного. Что ее не успокоило. Во всяком случае, на ногах она продолжала стоять — на четырех ей все-таки легче, чем нам на двух…

Я так и не узнал, чем завершилось это тотальное издевательство над животным, Григорий увел меня в дом-музей. Привезли кровать, и, подозреваю, рязанский реквизитор Вася к этому делу был непричастен. У него было алиби. Подойдя к крыльцу, мы услышали нестройное вокальное трио:

— Откуда сей хор народных инструментов имени Пятницкого? — поинтересовался Григорий Сергеев.

— «Мосфильмовцы» отдыхают, — пояснил я, — в будке.

Вовремя они запели, я за них порадовался. Чуть бы раньше, и точно нарвались бы на неприятности регионального, а то и федерального уровня.

В двери музея мы с Гришей вошли под ударный второй куплет антикварной песни:

Русская ли народная песня мне подняла настроение? К слову, не только его. Или двести пятьдесят граммов водки московского разлива подействовали как виагра? Не знаю, но я снова полюбил человечество, и особенно женскую его половину. Которую… которую… Ах, не было у меня слов, одно только желание распирало меня как изнутри, так и снаружи во вполне определенном месте. Хотелось молиться на женщину, пасть к ее ногам, припасть меж ног… Много чего хотелось, что можно называть по-разному, но суть — одна. Брать и отдавать одновременно, то есть боготворить, то есть любить, то есть иметь, в конце концов!

Вот только не говорите мне о высоком и низком, о дозволенном и недозволенном, о возможном и запретном. Чушь. В любви все дозволено, все возможно, все высоко! Запреты наложены целомудренными кастратами и расчетливыми евнухами. Отринь их!

Любая любовь — благо.

Любая любовь — тайный смысл человеческого существования и прижизненный пропуск на небеса. А тайный, потому что не прятал его Творец, на виду оставил — разумейте. Но человек в потайных местах его ищет, да все не там, не там…

Не любивший — убог и ограничен. Кем бы он ни был.

Иммануил Кант, бесспорно, величайший мыслитель среди смертных, сказал на склоне лет: «…очень рад, что избежал механических телесных движений, лишенных метафизического смысла…»

Мне по-человечески жаль кенигсбергского старца. Проглядел, не ощутил, не прочувствовал… или попросту не мог? Не знаю. Но где еще искать метафизику, как не в «механических телесных движениях»? Не в сексуальной близости? Не в любви?

Метафизика ею не ограничивается, но любовь, в том числе телесная, дверь в нее, не минуя которую в гулкие, темные коридоры ее подземелий ходу смертному нет.

Любовь — отмычка к любому замку, подъемный мост любого замка.

Аминь.

Мы с Григорием поднялись на второй этаж дома-музея. В комнате, смежной с той, в которой предполагались послеобеденные съемки, я увидел Жоан Каро и Анну Ананьеву. И подумал: почему чертова наша мораль противоречит нашим желаниям? Почему я должен выбирать одну из двух, если мне нравятся обе? Каждая по-своему. По-настоящему.

И я пошел навстречу с улыбкой, предназначенной обеим разом и каждой в отдельности. Я развел руки в стороны, и места бы в моих объятиях хватило не только им, всем женщинам Земли. Но Анна осталась стоять, потупив взор, сжала в руках карандаш, смяла блокнот. Одна только Жоан, молодая, улыбающаяся, с яркими изумрудами вместо глаз, будто подсвеченными изнутри, шагнула мне навстречу. Обняла порывисто, прижалась тесно, а потом, уже в объятиях, подняла глаза и посмотрела. Ах, как посмотрела! И глазки влажные, блестящие, и плечи чуть подрагивают…