Они приходили в себя. Переглянулись как-то… не знаю, понимающе, что ли? Они понимали друг друга не только потому, что могли общаться на одном языке — французском, но еще и потому, что знали тайный язык, женский, скрытый от любопытства мужчин за семью заговоренными печатями.

Они перекинулись парой картавых фраз и рассмеялись задорно. Наваждение схлынуло, но я знал, стоит лишь прикоснуться и… ладно, проехали.

Но оказалось, нет, не совсем. Станция Приязни, переход на станции Любви и Секса…

Анна коснулась моего запястья, словно током ударила, и руки не убрала.

— Я не стала говорить, — сказала с улыбкой, — что вы звонили ночью, Андрей… — Она смутилась. — Точнее, сказала, но про ваши объяснения в любви умолчала.

Я не знал, как реагировать. Не знал, хорошо это или, наоборот, скверно. А переводчица продолжала:

— Вы ей нравитесь… как мужчина… — Вдруг отдернула руку, будто обожглась, потупилась, но произнесла все-таки почти шепотом после порядочной паузы: — Мне тоже…

А Жоан смотрела на меня в упор, растворив, как ставни, глазищи, и я тонул в этих омутах, подернутых зеленой ряской…

Ну что ты смотришь, моя? Что?

Она будто меня поняла, услыхала невысказанное. Затараторила, как сорока, на почти неземном, почти инопланетном своем — французском.

— Она вас спрашивает, эта сучка, — сказала переводчица, с лучезарной улыбкой взглянув на Жоан, — все ли вы приобрели? Хватило ли денег?

Я усмехнулся. Нормально. Даже если мужик на хрен не нужен, раз пошла конкуренция, невольно вступаешь в соревнование.

— Скажите ей, Анна, что денег хватило, все купил. Пойдемте!

Я сделал широкий жест в направлении калитки и, когда мы прошли во двор, жест повторил.

— Вот доски, а краска и остальной материал — в доме. Я договорился с хозяином. Буду здесь работать.

Жоан, выслушав перевод, снова заговорила.

— Она спрашивает, знаете ли вы, что снег привезут рано утром…

— Знаю, — перебил я Анну. — Меня художник-постановщик уже ввел в курс.

Было задано еще несколько ничего не значащих вопросов, и до меня дошло наконец, что во встрече со мной у продюсера никакой необходимости не было. Не его это работа. Контролировать меня обязан Гриша Сергеев, художник-постановщик, с него и спрос. Значит, приехала она только для того, чтобы… ладно.

Перед тем как уйти, Жоан ткнулась губами в мою щеку, а потом со вздохом нежно, едва касаясь, провела пальцами по ней же, обозначая, вероятно, стирание несуществующих следов помады. Анна при этом, плотно сжав губы, отвернулась.

Они ушли к машине, рядом с которой водителя я не увидел. Жоан села за руль. Интересно, она тоже обратила внимание на вчерашнюю, глумливую до предела ухмылку шофера? Может, потому и отказалась от него, сама села за руль взятой напрокат европейской иномарки?

Они ушли, а я остался, размышляя: что с бабами вокруг меня происходит? Взбесились от недостатка мужской ласки? Или дело не в бабах, а во мне самом? Может, я похорошел неожиданно? Или запах испускаю неотразимо-сексуальный? Слышал, что это наукой доказано, одеколон с духами вроде даже такие есть…

Я принюхался. Пахло дерьмом. Или я руки не помыл? Понюхал руки — нет, не пахнут. Вероятно, все ж таки вонь не от меня, а от хозяйского сортира.

Я вошел в него. Запер на шпингалет дверь. Спустил штаны. И через минуту сбросил в обгаженное очко разом сто пятьдесят миллионов своих не родившихся отпрысков…

Теперь обыватели с улицы Грязнова не утонут. Все как один останутся живы.

Оставшись один, я принялся красить бетонные столбы, срывать с домов нумерацию, отскребать бумажные ошметки, оставшиеся от рекламы и после последних выборов. Вообще-то я собирался начать с самой объемной работы — строительства пятиметрового забора, но после поллитровки «белой» подобревший хозяин предложил сколотить забор сам. Выдал мне алюминиевую лестницу-стремянку, и я отправился на улицу.

Когда часа через полтора я вернулся, все закончив, хозяин к забору даже не приступал. На мой вопрос он ответил, что успеется, до четырех утра будет стоять, и чтобы я не волновался.

Уходя проведать раненого Борю Кикина, я волновался все равно. Зря я переложил часть работы на кого-то, пусть и добровольца. Он передумает или по какой-то другой причине не сделает, а спросят потом с меня. Я решил перестраховаться, прийти сюда не к четырем, когда привезут снег, а на час-полтора раньше. Если забор стоять не будет, сколочу по-быстрому…

Дверь мне открыл Стас и, вместо «здрасте», спросил:

— Ты в электричестве рубишь?

В электричестве рубил я не очень, я же, в конце концов, не электрорубильник. Но два провода соединить могу. Если они, конечно, не под напряжением…

Я пожал плечами.

— На бытовом уровне.

— Пошли на кухню, — сказал Стас, и мы пошли.

Все здесь было по-прежнему, не считая того, что Стас похозяйничал — убрал со стола объедки, помыл посуду и полы. Молодец. Вот от кого не ожидал. Плохо я про людей думаю.

Стас притворил дверь и повернулся ко мне.

— Голос у тебя громкий. Бориса разбудишь. Он заснул недавно, пусть спит.

Ишь, заботливый какой… А голос у меня нормальный, и не повышал я его совсем.

— Как Боря себя чувствует?

— Так себе. — Стас стал помешивать суп в кастрюльке, что кипела на газовой плите. — Сам увидишь… Я телевизор, понимаешь, ему принес, чтобы не скучал. Лампочки перегоревшие везде поменял, а света нет. Посмотри, ладно?

И Буратино из своего теплого угла кивнул мне отсутствующей головой: «Скучно без света, Андрей. Посмотри, пожалуйста!»

И глиняная голова мертвого шамана подмигнула панибратски неживым, желтым зрачком: «Посмотри, Андрюха, не поленись!»

Я не мог им отказать.

— Инструмент Борис где хранит, не знаешь? Пассатижи нужны, отвертки, изолента.

— Я спрашивал. В шкафу в дальней комнате, где он Бурхана рубил этого чертова.

— Ясно.

В большой комнате увидел я не Бориса, а ворох ватных одеял, довольно драных. Мерз, наверно, Борька, и Стас его от души укутал с головой. Как бы не задохнулся…

В комнате-мастерской Стас тоже похозяйничал. В хорошем смысле. Смел кровавые опилки, а испорченный столб откатил к неначатому бревну, на которое я, помня вчерашние свои ощущения, старался не смотреть. Впрочем, никакой посторонней энергетики я не чувствовал. Может, и вчера она мне померещилась?

Распахнув дверцу обшарпанного шкафа, я нашел пассатижи и отвертку, а на дне ящика отыскался початый моток черной изоленты.

Заглянул на кухню. Стас нарезал лук. Буратино мечтал о голове. Глиняная голова — о Буратине. Неодушевленные гипсовые слепки, сбившись на краю стола в кучу, тщетно мечтали о невообразимом гипсовом Рае. В связи с Борькиной травмой их мечтам, возможно, не суждено было сбыться…

Смеркалось.

— Стас, свечку подержишь?

Он отложил нож в сторону.

— Конечно, — ответил, плача. Луковые слезы текли по щекам, покрытым классической трехдневной щетиной. Хорошо одетый, красивый, импозантный, он подходил убогой кухонной обстановке, как корове седло. — Где свеча?

— У Бориса в ногах. Если не догорела.

Догорела, но не до основания. Через минуту Стас держал в руке двухсантиметровый огарок свечи. Зажженный. Я открыл дверку. Счетчик как счетчик. Похож на все остальные. Советских еще времен. Перепутанные провода, три пакетника с переключателями из черной пластмассы. Хрен знает, что там не так? Я не знал, но запах горелой проводки в коридоре ощущался явственно.

Если отгорел провод и элементарно отсутствовал контакт, я еще способен был что-то исправить, но если дело в пакетниках или в самом счетчике, тогда — пас. У меня и приборов нет, да и не смыслю я в них ни фига. Тогда специалист нужен, электрик.

Света не хватало. Я отобрал у Стаса свечной огарок, взял в одну руку, а другой решил подергать провода. Может, найду обрыв?

— Так я пойду? Лук с морковкой надо обжарить, суп для Бори доварить.