Посмотрел в адресной книге мобильника. Ее звали Путана. Так я ее обозначил. По хрен, путана так путана…
Если это и было безумием, оно мне нравилось. Очень. Я купался в нем, как под водными струями нестерпимо ледяного душа. Или нестерпимо горячего?
Уже дома, пожирая из холодильника яйца вместе со скорлупой, сосиски вместе с целлофановой оберткой и откусывая от целого батона, я набрал номер.
— Андрей?! Это вы?
Она узнала мой номер, но не удивилась звонку, обрадовалась.
— Я не Андрей. Называй меня Кохинор, — неожиданно для себя самого произнес я хрипло. — Запомнила? Ко-хи-нор!
— Запомнила, запомнила. — Она явно не знала, о чем говорить со мной. — Как вы поживаете, Ко-хи-нор?
Дура. Будто не знает, что мне от нее надо.
— Приезжай.
— Конечно. Через два часа я освобожусь и…
— Немедленно.
Она смолкла на мгновение, вероятно приходя в себя от радости, потом произнесла, еле слышно:
— Хорошо, я еду, но… — и снова будто споткнулась.
— Говори, женщина!
— Я боюсь. В прошлый раз было здорово, правда, но еще раз… Можно, я возьму с собой подругу?
— Хоть двух! — разрешил я милостиво. — Как тебя зовут?
— Так же, как всегда. Мне говорят: приходи, и я прихожу…
Она пришла единая в трех лицах. Но как раз лиц-то я не запомнил. Впрочем, и не старался…
Имя первой было Вероника. Блондинка с печальными коровьими глазами, с обширной грудью, широким тазом и виноватой улыбкой… Я вставил ей стоя у входной двери. Она стонала, как ненормальная, и, виновато улыбаясь, все повторяла:
— Андрей… Андрей… Анд…
— Я — Кохинор! — поправил я ее. — Мой грифель остро заточен и тверд, как королевский алмаз, приносящий несчастья. Царственные несчастья!
Имя второй было Надежда. Рыжеволосая восторженная особа предпенсионного для путан возраста, хорошо за тридцать. Я овладел ею в дверном проеме между комнатой и прихожей. Сзади. Она кричала. Ей было больно, и это было хорошо.
Она выкрикивала сквозь слезы:
— Ты — Кохинор! Ты приносишь царственные несчастья! Урод!!!
Она кончила и рухнула на колени. И осталась лежать, ловя открытым ртом воздух. Как омуль, выброшенный на скалистый берег Байкала.
Имя третьей было Любовь. Она на это имя отзывалась, но я ее так не звал. Разве можно о любви в постели?
Она была худой и костлявой, жгучей брюнеткой, отзывчивой еще до прикосновения. Нервной и агрессивной.
Я взял ее на диване в традиционной позе. О да, она действительно была крайне традиционных манер! Она вертелась, как уж под вилами. Она кусала меня везде, где могла достать, а когда не могла — материла, как мегера. Длинными загнутыми когтями царапала мою спину и грудь, превращая их в кровавое месиво. И это было хорошо. Я разорвал на ней одежду в клочья. Я бил ее по щекам с размаху, а она все повторяла иступленно:
— Еще! Еще!! Еще!!!
А потом мы провалились с ней в Ад. И этот Ад оказался Раем. Языческим Раем…
Я лежал на диване, раскинув конечности, и женщины прижимались к моему телу со всех сторон. Они были всюду. Они гладили, целовали и плакали. Они причитали по мне, как по покойнику… Если уместно покойнику делать минет…
— Я — Кохинор, — говорил я слабым голосом, и женщины вторили мне:
— О да, ты — Кохинор! Твой грифель остро заточен и тверд, как алмаз, приносящий несчастья…
И они плакали, и я плакал. И от наших слез стало сыро, как в глубокой гулкой пещере или материнской утробе. И я вспоминал, как умирал уже неоднократно, унося с собой миллионы жертв. И впервые это случилось давным-давно, в те времена, когда люди не изобрели еще календаря. В те времена, когда земля была плоской и покоилась на хребте огромной рыбы, судорожно вцепившись в ее спинной плавник…
Я умер около острова Ольхон на байкальском льду в это же самое время года.
И тогда я встал, стряхнув с себя женщин и усталость.
Распихал по карманам всю свою наличность, как в рублях, так и в долларах.
— Поднимайтесь! — сказал я. — Мы едем на Ольхон. На мою могилу. Немедленно!
Женщины не возражали, но просили несколько минут, чтобы привести себя в порядок. Я не дал им этого времени.
Я не стал надевать свитер, куртку и шапку. Я вышел на дорогу в джинсах и обнаженный по пояс. Со спиной и грудью, превращенными Любовью в кровавый полусырой бифштекс. Женщины тоже выглядели неплохо.
Завидев нашу компанию, водители прибавляли скорость. Наконец один ненормальный остановился.
— Я — Кохинор! — сказал я, и водитель почему-то нажал на газ.
Впрочем, у него все равно ничего не вышло. Я успел поднять легковушку за задний бампер и держал на весу, покуда девочки лезли в салон.
Я сел на переднее сиденье и дружелюбно улыбнулся водителю:
— Ольхон! Могила! Сотня баксов за каждого сбитого пешехода!
Он часто закивал. Он все понял и повез нас на Ольхон. На могилу…
Дорогой мы пили дорогой коньяк. Или недорогой? Или в придорожной кафешке за грязным столиком? Не помню. Все смешалось в Доме-музее князя Трубецкого… Или Волконского?
Шофер оказался записным мазилой. Или сто долларов ему лишние? Он что, миллионер за рулем подержанной японской иномарки? Как бы то ни было, ни одного пешехода мы не сбили. Все в последний момент уворачивались. Или пешеход пошел увертливый, ловкий с рождения? Черт знает. Да и он знает ли?
Но напоить мы таксиста все ж таки напоили. Да и куда бы он делся, когда такие веселые раскованные девчонки на ходу ему в глотку коньяк заливали?.. А вот насчет остального с девицами ему не обломилось. Хотя я не жадный, мог бы и угостить…
Как приехали, не упомню. Но вышли — аллея заснеженная, а вдоль нее могилки с крестами да со звездами да обелиски благородного камня. Благодать.
— Что это? — спросил я. — Куда ты нас, курва, привез?
— Куда просили, — ответил пьяный таксист, — на могилу Ольхона. Вон же памятник напротив. Читайте!
Я прочел. Точно Ольхон. Только не остров, поэт. Угораздило же псевдоним в честь острова присвоить. Плохой, наверно, поэт. А может, и хороший. Не читал и не тянет.
Пока я обелиск белого мрамора разглядывал, водитель смылся. А мы остались. Девчонки повисли на мне, грелись. Я, как печка раскаленная, и откуда только тепло взялось?
Зашли за памятник, там лавка. И бетоном залито, чисто. Обидно мне стало за поэта Ольхона — никто к нему не ходит, не следит…
— Привет, поэт! — прокричал я в ухо памятнику. — Принимай гостей из Преисподней!
А девочки: ха-ха-ха да хи-хи-хи…
А потом: стоя, лежа, раком и козерогом… Тропиком, словом.
А потом: автор «Кама сутры» отдыхал. Далеко отсюда отдыхал во времени и пространстве.
А потом, помню, я орал на все кладбище что-то про остро заточенный Кохинор, приносящий царственные несчастья. Орал так, что разбудил бы и покойника. Но не разбудил ни одного. К счастью.
ГЛАВА 34
Следы любви на спине
Телефон звонил долго-долго. Я услышал, но подумал сперва, что это в голове у меня так настырно звенит. Через минуту догадался про телефон, но не повел ухом. Остальными членами тела — тоже. Они все до одного ныли в унисон: мол, больно, Андрей! Ах, как нам больно и грустно, и некому морду набить в минуту душевной невзгоды…
Я им сочувствовал. Себе совокупному — тем паче. Не хотелось открывать глаза, двигаться… ничего вообще не хотелось. Апатия. Или… Я вдруг испугался, потому что вспомнил, что я — Кохинор, приносящий несчастья, и, следовательно, в лучшем случае лежу сейчас на могиле поэта Ольхона, в худшем — в собственной. Потому что, где умер, там и могила…
Надо бы мне открыть глаза да развеять сомнения, посмотреть, в конце концов, где я нахожусь. Так нет, с мазохистским каким-то удовольствием я начал вспоминать, что древние жители Ближнего Востока бросали своих мертвецов в пустыню на съедение диким зверям, монголы и буряты — в степь, эскимосы — в тундру… Про тундру, если честно, я выдумал, каюсь. А про пустыню и степь слышал или читал. Теперь уже и не помню, от кого и где… У русских мертвецы сами о себе заботятся. Предварительно нажравшись в говно, они добираются своим ходом до кладбища и там умирают вторично. Очень удобно, вдобавок родственникам не надо тратиться на похоронный обряд…
