Не озаботясь даже выяснить курс, обменял триста баксов на рубли в ближайшем пункте. Их теперь полно в центре города. Можно подумать, россияне зарплату только в долларах получают. Впрочем, многие и получают…

Борис Кикин открыл мне не сразу, а после долгого моего барабанного соло в железную дверь. А когда открыл, я вздрогнул.

Вид его был страшен: в спутанных волосах древесная стружка, в руке плотницкий топор с широким устрашающим лезвием, в косых остекленелых глазах отражалась сумасшедшая бездна. Он полностью утратил европейские черты. Доминирующая доля азиатской крови возобладала напрочь. Это был в чистом виде монголоид.

Кажется, он меня не узнал. А может, не увидел: глаза его смотрели не на меня, в разные стороны — один в пол, другой в потолок. Причем оба, как мне почудилось, враждебно. Если вообще возможно определить выражение взгляда при подобном косоглазии…

Борис молча подергивал топором в правой руке. Я тоже молчал. Я боялся говорить. Да что уж там, мне попросту стало жутко. Я жалел, что пришел. Можно же договориться обо всем и по телефону…

Он стоял и молчал. Он изучал потолок и пол, а топор нетерпеливо дрожал в руке… Я решил немедленно уйти. Уйти, ничего не объясняя. Я попятился. Нащупал отведенной назад рукой закругленный угол лестничных перил. Медленно повернулся к Борису спиной и услышал вдруг его спокойный голос:

— Ты куда?

Это был совершенно обычный Борькин голос. Я так же медленно повернул голову. Борис улыбался. Косоглазия как не бывало. Он смотрел на меня вполне осмысленно.

— Проходи, Андрей.

Испуг в моих глазах невозможно было не заметить. Он заметил и был удивлен:

— Ты чего?

Он посмотрел на все еще дрожащий в руке топор. Удивился еще больше. Убрал его за спину.

— А… это… я тотемный столб рублю… забыл, что ли? — усмехнулся он и отступил в сторону. — Да проходи ты наконец! Чего стоишь, как истукан?

Я прошел. Убегать теперь было глупо. Борис вел себя как обычно. Если не считать того, что внешне он оставался вылитым бурятом. Или мне это только казалось?.. Не знаю.

— Выпить хочешь?

Я кивнул. Выпить хотелось очень.

На кухне хозяин щелкнул выключателем, и загорелась лампочка-сотка под потолком в патроне без абажура.

— Телефон как заработал, я Сергееву позвонил, попросил лампочек купить, сразу десяток. Так что у меня теперь светло и уютно!

Ну насчет «уютно» Боря несколько преувеличил. Ремонт, даже косметический, Григорий ему не делал. На кухне все было как обычно. Безголовый Буратино грелся на своем месте у ребристой батареи. На столе стояла распечатанная, но едва начатая бутылка водки, рядом — наполненный наполовину стакан. У знакомой мне глиняной головы в кучу были свалены гипсовые слепки с нее же. Свободного места на столе не оставалось: открытый пакет гипса, литровая банка с водой, переполненная пепельница папиросы, колбаса, копченое сало, куски хлеба, еще что-то съестное. Сверху на все это Борис водрузил топор.

— Другого места нет?

— Чё, мешает? — спросил он и топор не убрал.

Надо же, зачёкал… никогда раньше не слышал от него этого характерного сибирского слова «чё».

— Гриша заходил, пожрать принес, бутылку…

Борис обратил вдруг внимание на то, что я не прошел на кухню, стоял, прислонясь к дверному косяку.

— Ну, ты чего, как неродной, Андрюха? Проходи, выпей. Стакан вон стоит.

Я прошел, как родной. Стакан оказался единственным.

— А ты чего, не выпьешь со мной?

— Не хочу. — Борис виновато улыбнулся. — Правда, не хочу. Чудеса какие-то со мной творятся. Гриша все принес и сразу ушел, торопился куда-то, даже слепки смотреть не стал. Я бутылку распечатал, полстакана налил, а пить неохота. Ну, я чё, дурак? Я через «не могу», значит… А водка окаянная через пару минут обратно попросилась, едва до сортира добежал… Ну, чё, я снова налил и выпил… и снова — унитаз пугать… Не знаю, чё и делать…

Борис осторожно, двумя пальцами взял стакан, поднес ко рту — черты лица его исказились, сморщились, и он вернул стакан обратно.

— Нет, не могу… Андрей, может, я заболел? Чё со мной происходит-то?

Я, конечно, не мог знать, что с ним происходит, но трезвость ему вряд ли помешает.

— У тебя, Боря, организм восстание поднял, взбунтовался. Не желает он умирать.

Я поднял стакан, побурханил, сбросив кончиком пальца каплю водки на пол, и добавил горько то, что никогда бы не сказал никому при иных обстоятельствах:

— Борь, ты сам-то разве не замечаешь, что в последнее время спиваешься?

— Да замечаю, замечаю… — Он сел на стул, обхватил голову руками и закачался, бормоча в такт: — Если организм, тогда ладно… может, и к лучшему…

Я выпил, съел кусочек копченого сала с хлебом и достал пачку сигарет.

— Боря, а курить-то ты можешь? Или с табаком так же, как с водкой?

Он перестал наконец раскачиваться, выпрямился.

— Курить могу. — Закурил со мной и добавил, задумчиво выпуская дым из ноздрей: — Пока могу.

Надо было его как-то отвлечь, расшевелить. Я вспомнил, как он воодушевился вчера, рассказывая про бурятскую бабку, Мировое Дерево и коновязь. Тем паче про бабку мне и самому интересно… ну не совсем про бабку, бабка мне его по фиг.

— Боря, помнишь, ты вчера мне про всякие бурятские штучки рассказывал?

— Память еще не отшибло, помню, конечно.

— Я хотел спросить, ты не знаешь, как у бурят шаманов выбирают? В карты разыгрывают или, может, монетку бросают — решка, орел?

Второй вопрос Борис проигнорировал, ответил на первый со всей серьезностью:

— Черным шаманом можно стать лишь по факту рождения. Кстати, корни черных шаманских родов у бурят не бурятские: якутские, тунгусские, эвенкийские, монгольские, еще какие-то. А белым шаманом любой может стать, дело случая. Нашел осколок метеорита или орудие труда древних людей — и все, получаешь возможность стать шаманом. Это у них считается пуговицей с одежды бога. А может, другим каким прибамбасом из его гардероба, не помню. Есть еще одна возможность, главная. По поверьям бурят, если молния куда-то попала, все равно в кого или во что, значит, это место богом отмечено. Если в дерево, оно священным становится, если в человека, он становится шаманом, если, конечно, выживет. А не выживет — любой из его семьи может шаманом стать.

— Чем они различаются, белые и черные? Как у нас — белая и черная магия, добро и зло, Бог и дьявол?

— Ты сам ответил. Это у всех народов одинаково, потому что истинно, наверно…

Борис вдруг смолк, посмотрел на меня с недоумением.

— Слушай, Андрюха, я сам не знаю, откуда все это знаю!

— Ты же говорил, тебе бабка с Ольхона рассказывала.

— Во-первых, когда это было? Я еще в школу не ходил, как она умерла. А во-вторых, не все, что я тебе говорю, она рассказывала. Не мог я многого знать, да еще и с именами бурятскими. Я ж языка их не знал никогда. Их выговорить русскому человеку — язык сломать, а у меня все эти имена в голове, словно впечатанные, огненными буквами горят! Я их шпарю, будто из книги зачитываю!

— Ты, Боря, не отвлекайся, — сказал я. — Ты, Боря, давай про шаманов рассказывай!

Борис Кикин, успокоившись, прочел мне целую лекцию о бурятском шаманизме с интонацией и дикцией лектора-профессионала. Да и лексикон был для него необычен. Я слушал, разинув рот, честное слово.

— Белый шаман — представитель добрых сил и благодетель человечества. Белые шаманы служат добрым божествам заянам — западным тэнгриям и их детям — ханам. Одеваются они в белое шелковое платье и ездят на белом коне. Когда белый шаман умирает, его сжигают в шаманской роще на вершине горы, а пепел собирают и замуровывают в стволе сосны, которая становится священным местом для всех родственников и сородичей.

Черные шаманы совершают жертвоприношения восточным, недобрым тэнгриям и ханам, а также Эрлен-хану. Белые шаманы боятся черных, считают, что те могут нанести им вред и даже умертвить.

Буряты верили, что Вселенная делится на три мира: Верхний, Срединный и Нижний. В древности владыкой Верхнего мира был старший из богов Асаранги-тэнгрий, а потом Верхний мир разбился на два враждебных лагеря — Западных, добрых тэнгриев и Восточных, злых.