Исида кривилась ртом. Плакать ей было неумело и непривычно, но как-то получалось само собой, выглядело уродливо и от этого особенно жалко. Лицо её, тёмное, иссечённое морщинами, похожее на сушеную грушу, вовсе не подходило для плача.

– Хочешь, я тебе направление в старую Москву на ВДНХ выбью, на сельскохозяйственную ярмарку быка-производителя Кастанеду сопровождать? – почти умолял председатель. Ему было неловко, и он всё отводил глаза в сторону. – Но это максимум, что могу. Твои пусть туда приедут. Повидаетесь.

– Чего мне твоя ВДНХ? На Новый год ведь зовут… Праздник семейный… А я бы им гостинчиков… – «рожки» над макушкой обиженно дрожали.

– Не могу… – страдал председатель. И снова хватался за стопку бумаг, как за спасательный круг.

Исида не разговаривала с председателем целый месяц, дулась, а потом вопрос решился сам собой. Из района на адрес правления пришел официальный конверт. В конверте были вызов на имя Огневой И.П., оформленная подорожная с печатью Государственной Думы и билет на поезд Саратов – Москва.

– Вот видишь… – председатель размахивал бумажками перед счастливым красным лицом Исиды. – Видишь? Нет! Ну, надо же!

– Чего махаешь? Чего лыбишься? Не ты – внучок постарался.

– Поосторожнее там. Инструкцию изучи. Лоции, – председатель вытащил из ящика стола пухлую распечатку, протянул её Исиде. – Не опозорься. Ну и… Счастливо тебе съездить.

Вот и едет. Едет Исида Павловна Огнева в столицу. Едет в гости к внуку. Везет с собой полный мешок гостинцев. Волнуется. Косо глядит на попутчиков. Купейный вагон (других сейчас и не осталось) почти пуст. Проводник не то спит, не то и вовсе его в вагоне не предусмотрено. Билеты никто не проверяет, не гремит титаном, не разносит кирпичный чай в граненых стаканах. Холодно.

– Куда направляешься, мать? – пограничник подмигивает, бровью шевелит – чистый разбойник.

– К внуку. Новый год семьёй встречать, – бурчит Исида. Сперва думала отмолчаться, но лучше ответить – не отвяжется ведь. – Гостинцы везу. Так. Мелочишки всякой. Семечек в основном.

Исида вовремя спохватывается. Кто знает, не позарится ли этот рыжий, хоть и лысый, на самогон.

– А я из отпуска. Сперва до Москвы, оттуда до Питера, а там до самой финской заставы. Два года срочки отмотал, ещё три осталось, – сообщает солдатик. Как будто его спрашивает кто. – А вы, барышня? Тоже в гости?

Девушка улыбается мечтательно, хорошеет от улыбки сразу. И мохеровая кепка ей к лицу.

– Нет. Не в гости. Я следую в общероссийский центр нанонизации и сепарации по направлению от райкома. На процедуру.

– Вот как? – неожиданно оживляется молчавший до этого старичок с ноготок. Выглядывает из подушек, как крот из норы. – Сами захотели? А сколько же вам годиков, барышня?

– Семнадцать в марте будет, – девушка краснеет. Вдруг теряет всякую важность и начинает по-детски частить: – Да не. Я нормальная. Давно уже собиралась, но родители не пускали… Большие они у меня оба, разумеется. А я у них одна. Понимаете? Не подумайте только, что укрыли и всякое такое. Нет! Как по закону положено, разрешение выправили и налог платили.

– Чего оправдываешься? – солдатик неожиданно бледнеет, и взгляд его – весёлый, почти хулиганский, вдруг становится пронзительно недобрым. – Чего ты перед ним оправдываешься? Правильно твои родаки из тебя большую сделали и не отдавали столько лет на лилипутинг… Человек должен быть большим! Настоящим. А ты… сказал бы, что предательница, но, по-моему, просто дура.

– Сам дурак! – обижается девушка. Вспыхивает. Обращается к старичку:

– Дурак! Завидует он! Все нанорезистенты завидуют! Сами в глубине души хотят стать маленькими и жить как люди, да только не могут! А я! Я нормальная! У меня абсолютная нано-адаптивность… Вот только родители – гоблины тупые. Жизнь мне сломали через свою тупую любовь… Ой, ой, ой… Семья! Дочечка! Ой, как мы без ребёночка и как ребёночек без нас! А меня спросили? Они хоть раз меня спросили, чего я сама хочу?! Ладно… Вот стану в среду наной. Замуж выйду. И жить буду, как нормальная. С нормальными людьми.

– С лилипутами, – цедит пограничник сквозь побелевшие губы. – В сраной лилипутии…

– Не любите маленьких, юноша? – старичок выбирается из подушек, опускает обутые в детские валеночки ножки с полки и с бесстрашным любопытством глядит на солдата. – Любопытно, любопытно. Резистентны? С рождения? Неужели ни разу не пробовали проблему решить?

– Пошел ты… Фольклорист! Едешь нашим поездом, сидишь в углу, вот и сиди помалкивай. Или ты чего-то другого ждал? Может, рассчитывал, что мы тут тебя веселить станем, частушки распевать и на закорках катать? Так это не сюда – это в цирк.

– Ой… Вы, товарищ нан, не обращайте внимания. Резистенты все такие. Психованное быдло, – девушка так взволнована, что даже вспотела, и это на таком-то холоде. Она хмурится, смешно двигает бровями-стрелочками, размахивает руками в полосатых митенках и почти кричит. Берет её – яркий, как шляпка сыроежки – то и дело сползает на лоб. – Вы, товарищ, не представляете, что у нас на селе говорят про нанов. А вытворяют, знаете что? Нормальным здоровым малышам подменяют результаты ежегодной проверки, лишь бы в больших оставить… В резистент-лист записывают специально. Фрондёры чертовы! Вот Трушева Нина Фёдоровна – наш врач-лаборант, знаете, сколько детишек так утаила? Они у нас в резервации все преогромными растут, как будто резистенты, а на деле обычные, здоровые дети.

– Зачем? – картинно разводит руками старичок, словно обнимает невидимый мячик. – Зачем лишать своих детей светлого будущего? Обрекать на прозябание в резервациях? Неужели в самом деле существует эта пресловутая Большая Фронда? Какая глупость… Боже мой! Какая глупость!

– Конечно, глупость. Только вот ещё как существует! У нас на селе так каждый второй во Фронде. И молодежь, и те, кто постарше. Психи сумасшедшие! Думают, что жить здоровенным гоблином – хорошо!

А детишек так жалко. Я, когда про Нину Фёдоровну узнала от Зойки Трушевой – её дочки и подружки моей, так сначала решила в райком жалобу послать, но там тоже никому доверять нельзя. Тоже все большие. И Фронде сочувствуют. Так что доберусь до центра и там, как положено, доложу.

– Вот сууука! – солдат сжимает кулаки и видно, что ещё полсекунды – и не удержаться ему никак. Ткнёт девушку прямо в маленький… хотя какой он маленький? по наномеркам просто огромный… нос. Но всё же сдерживается, вдруг мрачнеет лицом, словно решил для себя что-то важное, потом шумно открывает дверь в коридор, достает из-за уха папироску, раскуривает её долго, тщательно и потом молча дымит, не обращая внимания на надсадный кашель старика.

– А вот у вас? У вас, бабушка, дети есть? – обращается к Исиде девушка, так и не догадавшись, какой участи только что избежал её нос.

– Сын один всего был. Помер. Внук есть, правнуки… Маленькие. Говорю ж, на Новый год к ним еду. Внук у меня – большой… тьфу ты! – Исида улыбается случайной шутке, – важный человек. Депутат. Письмо прислал, мол, скучаем, бабушка. Тридцать с лишним лет не писал, а вот вишь ты – скучал, выходит. Билет купил, подорожную оформил… Гостинцев вот везу им к праздничку.

– На кой хрен лилипутам твои подарки, мать? – солдатик нарочито равнодушно зевает. – Никчемная биомасса. Мелкие и телом, и мозгами, и духом. Только и могут, что на кошек по уикендам охотиться. Тридцать лет не писал, говоришь… Ну, помяни моё слово, выставят тебя там на посмешище, как годзиллу! За этим и позвали. Я их братию хорошо знаю.

– Ты чего такое! Чего такое трезвонишь ты за глупости? А? – голос у Исиды начинает ломаться и звенеть хрупкими льдинками. – На праздники они меня позвали. Чтобы, значит, вместе. Семьей. И костюм-двойка у меня с собой.

Солдат не отвечает. Вдруг резко и очень ловко подтягивается, закидывает ладное, хоть и большое тело на верхнюю полку. Набрасывает на себя тощую шинелку и сразу же громко храпит. Девушка сидит напротив Исиды на самом краю полки и, кажется, не может решиться, лезть ли ей наверх или же пристроиться снизу, рядом со стариком, который посапывает по-котёночьи в своем гнезде из одеял. А может, и вовсе пойти поискать свободное место в другом купе, но кто знает, что там за люди, а тут вроде бы уже и пообвыклась.