– Доспехи не нашла, видишь. А свирели – здесь, да, – Птица подняла один инструмент к лицу, сунула кончик клюва в отверстие инструмента, сыграла ноту, вынула. – Ведьма забрала их себе, ты нашёл и убил ведьму, пока я была ещё слаба, и сжёг дом. Сидя ночью у огня пожара, я дышала полной грудью и набралась сил.

– На пепелище дома? – с нажимом, утвердительно повторил Бастиан, думая о своём шансе. Он надеялся, что Ледо плохо выполнила работу, пытаясь подражать мастерам Второй Луны. Форма удалась, спору нет, а вот суть…

Пальцы его нажимали на печать. Если ему удастся, не придётся даже доставать ручницу из чехла, уж её-то он всегда держал заряженной, поперёк правил. Главное – открыть чехол и взвести курки.

Он очень устал. Ноги держали плохо.

– Да же, – с лёгким, невесомым смешком ответила Птица.

– Ответь мне, – спросил Бастиан, – что тебе надо здесь?

Жаль, штык не поставлен, подумал он. Штык было б хорошо.

– Всё, – сказала Красная Птица. – Весь шар земной. Но не мне, нам. Наша Луна тесна, ваша земля просторна.

– Там, на твоей Луне, все такие, как ты?

Нажим пальцев. Печать подалась. Теперь потянуть шнуровку…

Бастиан надеялся, что Птица не придаст его возне с ручницей никакого значения. При своих свирелях она могла не бояться огневого оружия.

– Нет, – засмеялась Птица. – Совсем нет. Наши Короли гораздо меньше похожи на вас, чем я. А я – инструмент. Я опустошу эти земли и разведу такой огонь, которого вы ещё не видели. Целая провинция будет пылать, и тогда за мной придут другие сёстры. Я расскажу Королям, какими следует их создать. Они будут лучше, чем я.

– Нет, – сказал Бастиан, взвёл курки и нажал на спуск.

Сухо щёлкнул кремень, и всё.

– И огнь не горит, – спокойно и насмешливо процитировала Птица. – Так у вас?

– Горит, – ответил Бастиан. Просто осечка, сказал он себе. Но он очень боялся, когда нажимал на крючок второй раз.

Ручница грохнула, тяжёлая свинцовая пуля попала птице в плечо, чуть пониже веера с глазом, что раньше смотрел с девичьего лица. Закружились алые перья и рыжий пух, тёмно-коричневая кровь густым маслом побежала по лапе. Птицу швырнуло, легко, словно она ничего не весила. Она дунула в свирель, вызывая другую ноту, но тут же Бастиан спустил второй курок. Половину головы – настоящей головы Птицы – снесло, масляная кровь внезапно плеснула струями, с визгом, словно под большим давлением; в кровянистой ране под разорвавшейся пергаментной кожей Бастиан увидел прозрачно-перламутровый череп, красный глаз бешено вращался в глазнице, а в пробоине виска, среди незнакомых очертаний костей, бурлила белая-белая пена, может быть, мозг. Птица сипло закричала, выронив свирель, кровь хлынула из клюва, как по жёлобу, окатив Бастиана. Создание затрещало, забило крылом, лапа его сорвала с пояса костяной, фарфоровый и хромовый нож, и Бастиан ударил в разбитую голову тяжёлым прикладом, опрокинул навзничь, и бил, бил, бил, пока не оставил белобурое, пенистое, маслянистое месиво с запахом земли, горькой травы, тины и осеннего холода. Он содрогнулся, вспомнив, как считал это девушкой, и тело её содрогнулось в ответ, попыталось встать.

Со злым криком Бастиан ударил ещё раз, два, пять, десять, тогда Красная Птица затихла окончательно.

Бастиан бросил ручницу. Оказывается, он расщепил приклад. Но бросил не потому – держать это склизкое орудие казни он больше не мог.

Он вытер руки о куртку, а куртку содрал и бросил поверх останков. Достал огниво, словно по наитию. Высек искру с третьего раза.

Кровь Птицы занялась, как настоящее масло. Ручница, пропитанная ею, тоже. Теперь она не достанется разбойникам, подумал Бастиан. Что там будет со свирелями, его не волновало. Пусть Сигид разбирается с этими ни на что не годными копиями, если хочет.

Он почти ничего уже не видел, когда конь ткнулся в него мордой. Бастиан обрадовался ему, как не радовался и лучшим друзьям. – Мор там, – бормотал, щурясь, стрегоньер, влезая в седло из последних, по-настоящему последних сил; – видали мы ваш мор. Сейчас… – он умостился в седле, приник к шее. – Вези-ка меня, друг, к травнице. Прорвёмся?

Конь ответил что-то своё и повёз.

Символ светской власти, правителей мира, а также физического тела и всего материального, земного. Тура, Замок, или Ладья, подчиняется Сатурну.

«Нанонизация – путь к всеобщему благосостоянию».

Перетяжка над входом в станцию метро «Ленинский проспект», 2050 г.

«Лучше меньше, да лучше. Хочешь жить?

Нанонизируйся!»

Лозунг партии «меньшевиков», 2055 г.

«Объективно возникший дефицит природных воспроизводимых ресурсов приводит к неутешительной необходимости радикального сокращения объемов потребления. Такое сокращение объемов может быть достигнуто, по сути, двумя способами:

1. Сокращение собственно потребления в 3,7 раза.

2. Сокращение потребляющего фонда (населения) с тем же коэффициентом.

Поскольку физиологический порог снижения потребления не может превышать минус 2,5 от существующей нормы (см. исследование Петерсонха-Морли), и поскольку тотальный геноцид неприемлем с точки зрения общественной морали, единственным разумным и доступным на сегодняшнем уровне развития биотехнологий выходом из сложившейся ситуации представляется сокращение потребления путем изменения физических габаритов потребителя, иначе – нанонизации. см. Гауссово распределение ростового перцентиля относительно 0,4 метра».

Журнал «Наука и жизнь», 2030 г., сентябрьский выпуск.

«Дорогая Сонечка, маленьким быть, оказывается, так невыносимо для моей психики, что я решился навсегда перебраться из Питера в резервацию. Надеюсь, когда-нибудь ты простишь меня за мой выбор. Поцелуй Любочку, передай привет родителям. Скажи Шуликину, что я на него не в обиде и те сто рублей тоже давно простил».

Из неопубликованной переписки писателя-фантаста Вадима Тревожного. 2062 г.

В вагоне холодно. Дыши не дыши на стекло – не оттает. Будто вместо окна – цельноотлитая слюдяная плита. По краям, ближе к раме, наледь толстая, бугристая, вся в застывших потёках мазута. Кое-где иней оплыл пятнами, истонынился неровными островками – видно, прежние пассажиры норовили протопить пальцами лёд, продышать «глазок», выглянуть наружу. Чудные. Чего там смотреть? Метель, да позёмка, да нахохлившаяся голым орешником насыпь. Столбы и сосенки. Всё бегут, бегут навстречу поезду, как оглашенные. Зачем бегут? Куда? Стояли бы себе на месте, хвастали друг перед другом снежными папахами. Елки-полковники, сосны-генералы, столбы-маршалы… Верховодит ими мороз-воевода. Строгий, неулыбчивый, в овчинную шубу до пят одет, в валенки. Большой сам из себя. Вагонная стужа, окна-льдины, иней на подоконниках и откидном столике – его рук работа. Добрым людям в это время положено дома сидеть, у печки пятки греть, кочергой угольки шевелить – нечего туда-сюда шататься по декабрю. А коли отправился в путь-дорогу – терпи. Пассажиры купейного вагона, на заиндевевшем боку которого едва проступает надпись «Саратов – Москва», терпят. Терпит солдатик, большой, шебутной, сам весь конопатый, румяный, с зелёным околышком на цигейковой форменной ушанке. Девушка рядом тоже терпит, хоть и несладко ей в бедном пальтишке на рыбьем меху. Девушка тоже большая. Хотя это как посмотреть. В нанопериметр такую без спец-подорожной вряд ли пустят, а на деревенский глаз, ко всему большому привычный – синичка-невеличка, от земли едва видать. Такую ставить разве только в страусятник – с крупным рогатым ей не управиться. В девушке сантиметров сто шестьдесят с кепкой. Хотя с кепкой из малинового мохера, не прикрывающей даже уши – все сто шестьдесят три. Стынет бедная, ёрзает туда-сюда, стучит зубами, но терпит. А куда деваться? Терпит и старичок, который (вот ведь странное дело) маленький по-настоящему. Откуда он такой в большом поезде взялся? Поди, чудак учёный. Шастают по резервациям, просят спеть или сплясать. Записывают всё на камеру. Вот и этот, наверное, из таких горе-писунов. Летал бы, как все наны, своим нанолетом, не дрожал бы сейчас, не синел бы щёчками, носиком бы не швыркал. А раз любопытный такой, то пусть терпит вагонную стужу, как все остальные.