— Уходить некуда, родичи не простят.

Дороня положил руку на плечо женщины:

— Мы с Ульяной помогать будем и в обиду не дадим, покуда новый муж не появится.

Дороня развернулся, зашагал к своему жилищу. Акгюль смотрела вслед, понимая, что не одинока.

И это подтверждалось: Дороня, Ульяна и Аникейка всячески опекали её. Смерть Карамана ещё сильнее сдружила семьи. Душевная рана от потери мужа постепенно зарастала, Акгюль обретала уверенность в своих силах и спокойствие. Спокойствие наступило и в степи. Казаки и ногайцы прекратили наскоки друг на друга. Кочевники изредка наведывались в стан, не для войны, а для мены. Дороню перемирие радовало. Взирая с высоты бугра на окрестности, он думал о том, как щедра земля, на которой они поселились. Упитанные дрофы и бесчисленные стада сайгаков в бескрайней степи, кабаны, лебеди, гуси и утки в прибрежных зарослях, реки, полные белугой, севрюгой, сазаном и иной рыбой. Всё это богатство может прокормить людей, живущих у берегов Яика, но почему вновь и вновь орошаются они человеческой кровью? Неужели нельзя жить в мире? Ведь дружил он с татарином Караманом и цесарским немцем Фабианом Груббером, подругами живут русская Ульяна и ногайка Акгюль, почти братьями стали Дмитрий и Муратка. Дороня надеялся, придёт время, о котором мечтали они с Караманом, и станут ногайцы племён мангыт, уйшун, ас, аргын и другие жить добрыми соседями с казаками и Русью, сообща трудиться, обороняться от врагов, родниться. Надеялся, но в душе понимал, что всегда найдутся люди, которые ради своей выгоды будут сеять вражду меж народами. Но пока жили мирно. До самой поздней осени услаждался Дороня тихим течением семейной жизни, занимался рыбным промыслом и охотой. Спокойствие закончилось, когда на Яике взялся первоосенний ледок-синчик. В стан, на зимовку, явилась ватага Богдана Барбоши. Атаман сам пришёл в дом Дорони с разговором. Дороня выпроводил Митьку и Аникея к Акгюль. Ульяна накрыла на стол, вышла следом. Барбоша тянуть не стал, начал с главного:

— Беда, Дороня. Припасы у нас кончаются, зелья, пищалей мало. Тяжко нам придётся. На Волге, как прежде, не разгуляешься, да и с ногайцами мир недолог будет, а посему нужно человека слать, выведать, где нужные припасы раздобыть. Что найдём, на то и возьмём, у купцов малость мошну потрясли и деньгой разжились. — Барбоша ощерился, показал крупные белые зубы.

Дороня недоумённо спросил:

— Я при чём?

— Ведомо мне, ты с князем Хворостининым дружбу водишь, от него узнать многое можешь. Поедешь в Москву, поспрашиваешь у него, как государь в нашу сторону смотрит, про припасы разведаешь.

— Я только к лету с войны вернулся, с семьёй бы побыть.

— За жёнку держишься?

Дороня промолчал.

— Не бойся, семейство твоё в обиду не дам. А о Москве подумай, добрую службу казакам сослужишь. На нас царь зло держит за деяния наши, ты же верно ему служил против поляков. Кому, как не тебе, в Москву наведаться. С тобой казаков отправим, что по государеву прошению перелазы от ногайцев оберегали и опале не преданы. Пойдёте в Москву с рыбным обозом. — Барбоша встал из-за стола, нахлобучил баранью шапку с зелёным суконным верхом. — На Волге мы гонца переняли, от него узнали, Урус с крымским царём ссылается, подбивает того сообща на Русь войной идти. Смекай, казак. — Атаман двинулся к двери.

Дороня остановил:

— Погоди, Богдан, я согласен.

В столицу прибыли после Филиппова поста, ясным морозным днём. Обильный снег нахлобучил на крыши домов белые пушистые шапки, он же, желая досадить людям, засыпал дороги, запер их высокими сугробами. Розвальни, волокуши, дровни, крытые возки горожан то и дело застревали, сталкивались, съезжали с колеи. Москвичи, кутаясь в шубы, тулупы и кожухи, поругивались. Досталось и казакам, с руганью и с молитвами обоз дополз до постоялого двора по соседству с рыбными рядами. Дороня время терять не стал, оставив спутников на постоялом дворе, сходил в церковь, поблагодарил Господа за удачное окончание пути и отправился к Хворостинину. Дмитрия Ивановича дома не оказалось. Дороне удалось перемолвиться с женой князя, Евдокией Никитичной. Она, прежде расспросив об Ульяне, Мите и житьё на Яике, поведала, что князь отправился в одну из своих вотчин и будет не раньше чем через три дня. Дороня прикинул, что успеет добраться до Троице-Сергиевого монастыря, навестить, по просьбе Ульяны, старика Пантелеймона Рыбаря и его жену Ефросинью, поклониться могиле дочери. В путь Дороня отправился на розвальнях, в сопутники взял Наума Губаря. Дорогу коротали думами, разговорами да песнями. Наум затягивал дребезжащим тягучим голосом:

Дороня звонко подпевал:

Закончив одну песню, начинали следующую.

Незаметно добрались до обители. Заезжать не стали, свернули к лесу. Знакомая тропа спряталась под снегом, но память не подвела Дороню, привела к дому Пантелеймона Рыбаря. Хозяева на зиму ухитили избушку соломой, оттого она напоминала присыпанную снегом скирду. Дверь отворил чернец в понитнике поверх шерстяного подрясника. Дороня узнал его. Перед ним стоял монах Киприан. Это он, в год битвы под Молодями, указал им с Прохором путь к жилищу Пантелеймона. На вопрос о стариках он не ответил, молча пошёл за дом. Дороня и Наум последовали за ним. Монах завернул за угол, указал на заснеженный холмик с крестом, по соседству с могилой Дорониной дочери. Дороня кинул взгляд на монаха, спросил:

— Пантелеймон?

Монах кивнул.

Дороня снял шапку и, осенил себя крестным знамением, низко поклонился. Вот и ещё потеря в его жизни. Этому милосердному человеку и его жене он обязан спасением Ульяны. Это они приютили её в лихую годину и помогли отыскать родных...

Киприан так же молча проводил гостей в избу.

«Уж не молчальником ли стал монах?» — подумалось Дороне, но в избе Киприан заговорил. Чернец рассказал, что Пантелеймон помер два года назад. Супруга его, Ефросинья, расхворалась, и вскоре дочь увезла её в Устюг. В опустевшем доме, подальше от суетности, отшельником поселился Киприан. Он же теперь поставлял в монастырь рыбу и мёд. От рыбного гостинца, привезённого Дороней Пантелеймону, Киприан отказался, просил не вводить в искушение, так как принял обет усиленной молитвы и строгого постничества, потому и потчевал Дороню и Наума хлебом и водой.

Ночевали в избе. Киприан взял рогожное покрывало и скрылся в холодных сенцах. Казаки тревожились, не замёрзнет ли монах по их вине, но утром увидели чернеца живым и здоровым. Поблагодарив отшельника за гостеприимство, отправились в обратный путь. Песен не пели. Губарь поёживался от мороза, от ветра, что бросал в лицо снежные крупинки, молча правил лошадью, видел, спутнику не до пения. Дороня, уткнув нос в ворот, вдыхал запах сырой овечьей шерсти. Его одолевали воспоминания. Думалось о сердобольных стариках, нашествии Девлет-Гирея на Москву, гибели дочери и отца Ульяны, о её мытарствах и чудесном спасении. Постепенно невесёлые мысли иссякли, вспомнился один из дней минувшего лета. В этот день он пошёл с Ульяной в степь, подсобить в сборе лечебных трав. В них-то они и растворились, да ещё в любви. Ох и изголодался он тогда по женской ласке: жадно вдыхал смешанный с ароматом трав запах Ульяниных волос, страстно ласкал обнажённое тело жены, а потом, ещё не остывший, расслабленно и счастливо созерцал голубизну неба, с высот которого за ними подсматривал орлан-белохвост...