Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Дороня упёрся локтями в колени, обхватил лицо ладонями... Страшное виденье уже который раз предстало пред его глазами: перерезанное горло отца, окровавленные тела братьев и матери, изнасилованная сестрёнка с задранным подолом и белыми голыми ногами...

— Царствие им небесное, с тобою скорблю. — Князь перекрестился, склонил голову. Что он мог сказать казаку? Чем утешить? Будучи опричным воеводой, знал о безумных бесчинствах царя и верных его псов, подобных Малюте Скуратову, Василию Грязному, Афоньке Вяземскому и тому же Ваське Куницыну. Они пытали неугодных, насильничали, участвовали в кровавых потехах государя. Они вырезали семью Дорони, а дойдя до Новгорода, учинили страшные расправы: топили мужей, жён, детей и стариков в ледяной воде Волхова, сжигали, сдирали живьём кожу, сажали на кол и четвертовали. Они обирали монастыри и лишали живота служителей Бога. Нет в живых новгородского архиепископа Пимена, во время похода на Новгород и Псков был убит игумен Псковско-Печерского монастыря Корнилий, а митрополита Филиппа Малюта Скуратов лично задушил в Отрочьем монастыре, припомнил ему сказанную перед царём речь против опричнины. Великие непотребства творятся на святой Русской земле. Не стало у царя мудрых советников. Нет с государем жены Анастасии Захарьиной, Сильвестра и митрополита Макария, бежал за пределы Московии князь Курбский, убит князь Владимир Андреевич Старицкий, казнён Адашев. Сколько душ загубленных: Репнин, Кашин, Куракин, разве всех перечтёшь? Многие в опале. Его царский гнев пока не коснулся. Иван верил ему, семь лет назад даже поручил сопровождать в заточение опального князя Дмитрия Курлятева-Оболенского. Надолго ли царские милости?

Хворостинин встал, приоткрыл дверь. Никого, тихо. Угомонились внизу, окончилось пированье. Прижав створу, князь вернулся на место.

— Что в Новгороде содеяно, ведаешь?

Дороня отнял руки от лица, поднял голову:

— Ведаю. Постарался государь со своими слугами, втоптал Великий в дерьмо. Вестимо, новгородцы ткали, ткали да Новгород и проткали.

— Владетелям московским от императоров константинопольских главенство православное дадено. Одно государство наше иноверцами не покорённое осталось, одна столица православная — Москва, и правитель в ней Иван Васильевич... Его усилиями приросла земля Русская Казанью и Астраханью, набеги из тех мест прекратив. У Кавказа, у моря Хвалынского обосновались, из Персии и иных стран жарких товар в изобилии везут, и мы свой в большом количестве сбываем. Через Поморье северное торговля беспрепятственная налажена с купцами аглицкими. Опять же, ливонцев подмяли, к морю Свейскому вышли. Бог даст, литовцев с поляками потесним, Колывань у шведов отымем, на море крепко встанем, большие купецкие и военные корабли на воду ставить почнём. Ведомо мне, государь выдал жалованную грамоту некоему датскому мореходу именем Карстен Роде. По той грамоте имеет датчанин право снаряжать и вооружать корабли и на них наносить урон противникам нашим. И это начало. Суда заимеем, торговля прибудет, сила и уважение государства нашего. При нынешнем государе многое строено, и книжное дело налажено, пушек и пищалей изготавливаем столько, сколько в прежние годы не могли, да и мало ли иных славных дел содеяно.

Казак огрызнулся:

— Особливо народа русского изведено.

— Царь ниспослан нам Господом, нам же предначертано терпеть деяния его и не судить. Да и куда бы самого поворотило, ежели с малолетства супротив тебя замышляли да пытались тобой управлять. Аль по вине других властителей мало люду православного погублено? И сколь ещё будет, Богу ведомо.

Кому ответил Дмитрий Иванович, себе ли, Дороне?

— Я из вольных казаков. Мы гуляем от Днепра до Дона и от Дона до Волги по своему разумению и на службу идём тоже, посему терпеть над собой власти не желаю, тем паче князей московских. — Дороня встал. Хворостинин уйти не дал, остановил вопросом:

— А отчине? Народу русскому служить желаешь?

— Али не ведаешь, князь?! Не с тобой ли в бою были?! — В голосе казака скользнула обида.

— Оттого и пытаю, согласен ли при мне быть? Зело надобен мне человек верный и способный. В тебе же ретивости на двоих хватит. Окромя того, степь знаешь. А там глядишь, оженишься, делом купецким займёшься, как предки твои.

— Торговое ремесло мне без надобности, я с саблей повенчан.

— Каков ответ дашь?

Дороня задумался. Напомнил князь о степи, о воле, потянуло к ватажке, к другам своим, к отцу-атаману Ермаку Тимофеевичу, в духмяное раздолье. Отказаться бы, да вспомнил зелёные глаза и льняные волосы отбитой у татар девицы. Ульянкой назвал её старик-отец. Ульянка, Ульяна, Ульянушка... Не её ли разыскивал он по погоревшим пригородным слободкам? Не она ли стрелою засела в его сердце? Только нужен ли он ей, голь безухая? Это надо проверить.

— Согласен, хоть и не но душе мне кафтаны опричные. Мало того, опасаюсь, как бы Куницын не донёс. Ведь если розыск учинят да прознают, кто и откуда, туго мне придётся.

— Не бойся, от Васьки обороню...

ГЛАВА ПЯТАЯ

Ох ты, бабонька молоденькая,
чернобровенька, хорошенькая!
Ох, не ты ли меня высушила, ай,
без мороза сердце вызнобила?
Из русской плясовой песни «Камаринская»

В унылом настроении возвращался Дороня в Заразск. Понурив голову, плёлся за ним в поводу конь, чувствовал скотинка хозяйскую озабоченность. Полдня промотался казак по пригороду. Умом раскинуть, где же ещё искать? Только у Заразска и могли схватить, полоняники все здешние. Можно было обратиться к князю, да у Дмитрия Ивановича и без того забот полон рот. Самому же только и удалось отыскать сведущего мужика в сожжённом дотла малом сельце у Остера. Он и поведал, что жили в сельце старый кузнец Евлампий с дочерью Ульяной, татары их полонили, живы они, нет ли — неведомо, на пепелище они не вернулись. Вспомнил погорелец и о том, что в Николе Заразском у них дальняя родня — скорняк Фёдор, а где живёт, неведомо. Знать не знал, зато совет дельный дал — поискать того скорняка на торгу. Легко сказывается, да нелегко делается. Как найти в толчее и гомоне нужного человека? А и найдёт, та ли окажется Ульяна?

— Куда с конём в калашный ряд! — Дородная пучеглазая баба с лотком, наполненным с горкой пирожками, замахала перед Дорониным лицом розовой ладонью с пухлыми пальцами. — Ослеп, невежа!

И то верно, оплошал казак — не место поту да навозу конскому средь хлебного духа.

— Прости, матушка. Помоги, Христа ради, отыскать Фёдора-скорняка.

Одутловатое лицо бабы подобрело:

— Какого Фёдора-скорняка? Пухлякова или Ломакина?

— Не ведаю.

— Эх ты нелепица! Ищу того, неведомо кого! Ладно, подскажу, где скорняков найти. Поворачивай влево, дальше прямо. Пройдёшь крупяной ряд, за ним соляной, москательный, суконный. Минуешь сапожный, за ним скорняки. Там спросишь.

Дороня хотел поблагодарить бабу, но она уже поплыла средь бурной и шумливой людской реки крутобоким насадом:

— Пирожки! Пирожки! С яйцами, с творогом, с капустой! Пирожки! Пирожки! С яйцами...

Дороня повернул коня, направился указанным путём.

У первого скорняка, Пухлякова, средь родичей Евлампия и Ульяны не оказалось. Второй, Ломакин, подтвердил — таких родственников имеет, порадовал, сообщив, что они проживают в его доме. Скорняк взялся проводить Дороню. Собрал товар, поковылял впереди, то и дело оглядываясь. На полпути остановился, спросил:

— Не ты тот казак, что Ульку у татарина отбил?

— Я.

— Слышал о твоём деле славном. Сказывал мне о нём Евлампий, и Ульянка рассказывала.

Сердце Дорони застучало: «Не забыла, помнит».

Стена ломится, а добро помнится. Дороню встретили с радостью. Хозяин пригласил в дом, накрыли на стол. Не богато, но от души. Всяк рад защитника попотчевать. Поели, выпили по чарке, завели разговор. Только мало казак слушает да говорит, всё больше на Ульяну поглядывает, будто воду родниковую пьёт да напиться не может. Ульяна смущается, отводит взор изумрудный. Но не вечно древу расти. Свечерело, пришла пора расставаться. С хозяином попрощались во дворе. Дороня отвязал коня, увёл за ворота. За ним потянулись Евлампий и Ульяна. Евлампий взял казака под руку, отвёл в сторонку.

11
{"b":"651449","o":1}