Девлет-Гирей ждал два дня, после чего повёл войско на юг. Перед ним, до самой Оки, лежали почти не защищённые русские земли, а значит, Крымское ханство напитается рабами и богатством. Перед тем как уйти, Девлет-Гирей, что отныне обрёл второе имя Тахт Аглан — взявший трон, повелел Дивей-мурзе:

— Позови бакши. Будем писать письмо царю Ивану.

Когда в походный ханский шатёр явился долговязый, худой старик, Девлет-Гирей приказал:

— Пиши.

Писарь поклонился, достал дощечку для письма, бумагу, принадлежности, обратился во внимание.

— Жгу и пустошу всё из-за Казани и Астрахани, а всего света богатство применяю к праху, надеясь на величие Всевышнего. Я пришёл на тебя, город твой сжёг, хотел венца твоего и головы; но ты не пришёл и против нас не стал, а ещё хвалишься, что-де московский государь! Были бы в тебе стыд и дородство, так ты б пришёл против нас и стоял. Захочешь с нами душевною мыслию в дружбе быть, так отдай наши юрты — Астрахань и Казань; а захочешь казною и деньгами всесветное богатство нам давать — не надобно; желание наше — Казань и Астрахань, а государства твоего дороги я видел и опознал...

Крымчаки ушли, оставили после себя слёзы и разорение. Страшным был сон, ещё ужаснее пробуждение. Пришла беда, тошно, да миновать не можно. Выгорела Москва. Будто и не существовало града стольного. Сиротливо стоят закопчённые стены Кремля и Китай-города, башни, редкие каменные строения и храмы. Окаменевшими от горя богатырями-великанами взирают они печальным взором на усеянные мёртвыми телами сожжённые улицы, на великое множество утопленников в Неглинке, Яузе и Москве. Густой смрад исходит от незахороненных трупов людей и животных. Сколько их было задавлено, сгорело в своих жилищах и на улицах, задохнулось в подвалах, утонуло, погибло от татарских сабель, копий и стрел? Сосчитать ли? Сколько детей своих потеряла матушка-Русь? Сколько славных воинов и воевод? Умер от жара боярин Вороной-Волынский, в каменном подполе своих хором угорел с семьёй израненный князь Иван Бельский, зарезан в давке на Живом мосту воевода Никита Шуйский... Достанет ли у Руси сил защитить себя?

Седмицу провалялся Дороня в монастырской келье: ногу раздуло, жар в теле то и дело бросал в беспамятство, в страшные сны. Не раз приходил к нему в видениях печатник Андроник Невежа, падал на колени, плакал, молил спасти книги. Дороня бросался в огонь, задыхался от дыма, кричал, пугая монахов, выныривал из небытия и снова проваливался. В бреду тянул руки к образу, пытался вынуть его с полымя, но стоило коснуться оклада, как лик Божий превращался в ненавистное лицо Саттар-бека. Дороня хватался за саблю, а крымчак обретал вид Ульяны. Жена падала на грудь, прижималась, плакала. Дороня жалел, гладил по льняным волосам, они клочьями отставали от черепа, липли к ладоням. Ульяна поднимала голову, оказывалось, что она не плачет, а смеётся широко раскрытым, синегубым, беззубым ртом. Лицо пухло, расплывалось, искажало черты. Изуродованные облики менялись: родители, сестра, братья, Севрюк, запорожец Павло, иноземец Фабиан, Аникейка, Прохор, Евлампий. Они смеялись, тянули к нему руки. Он просыпался в страхе, поту и дрожи. Это повторялось не раз. Монахи успокаивали, давали попить, укладывали снова.

Через седмицу полегчало. Несмотря на уговоры чернецов, Дороня, хромая, опираясь на посох, направился в Заяузье. Вид Швивой горки, почерневшей от пожаров, сковал сердце казака недобрыми предчувствиями. Они не обманули. От хозяйства Прохора остались только кузнечный горн и печь.

Расспросы ни к чему не привели. Дороне удалось узнать лишь то, что большинство жителей Гончарной и Кузнечной слободок при приближении татар бежали за Яузу к Китай-городу. Те, что не ушли, оставались под защитой полка Воротынского, пока не подкрался огонь: воевода не увёл воинов подальше от огня. Часть слобожан решили сообща выбираться из Москвы. Из них на Швивую горку вернулся только Кондрат Хромоша. Соседи, коих после татарского набега можно сосчитать на пальцах, советовали спросить о семействе Прохора у него. Советовали, но глаза отводили. Дороня чувствовал, чего-то слободские недоговаривают; сердце казака наполнялось недобрым предчувствием.

Кондрата долго искать не пришлось. Кузнец отчищал свой двор от следов пожара. Оклик оторвал его от работы. Перемазанный сажей Кондрат неторопливо перешагнул через побитый огнём венец, подошёл к Дороне, поздоровался. Кивнув на пепелище, изрёк:

— Избу ставить буду, кузню. Мне, одинокому, к старости оставаться без крова негоже. Люди помогут. Помочью заново слободу отстроим. Сам ведаешь, как у нас на Руси молвят: «Кто на помочь звал, тот и сам иди». Вот, потихоньку годное собираю. — Хромоша указал на пяток брёвен. — Садись, потолкуем.

Сели. Дороня тянуть не стал, спросил:

— Мои где?

Хромоша ответил не сразу, дотянулся до крынки, что припрятал в тени бревна, отпил воды, поставил посудину на место, начал рассказ:

— Когда татары подходить стали, Прохор собрал полсотни оружных слобожан да повёл их город оборонять. Я остался, ратник из меня никудышный, куда хромому да многолетнему... После крымчаки насели, пожары начались, слободские к Кремлю по дались, и я с ними. Меланья, Аникейка, Евлампий и жена твоя, с дитятей, тоже.

— С дитятей?! — встрепенулся Дороня.

— Так ты не ведаешь?! Дочь у тебя родилась, Василисой нарекли.

— Василиса...

От радости у Дорони перехватило дыхание, но следом накатила тревога:

— Что с ними?

— Наших пошло до сотни. Сунулись в Кремль — не пустили, а тут пожар разъярился. Решили выбираться из города. Покуда в толпе да в давке пробивались, половину людей потеряли. Из города вывши с трудом, двинулись в сторону Ярославля. От Москвы отошли недалеко, позади дымы ещё видны были... Тут ногайцы и налетели.

— Ногайцы?

— Они. Мне их повадки ведомы. Доводилось в молодые лета с ними ратиться. С той поры и хромаю.

— Дальше что? — с нетерпением спросил Дороня.

— А дальше кинулись в разные стороны, только, почитай, всех похватали. Я в кустах укрылся, разглядел, как Меланью и Аникейку в полон взяли, а Евлампия ногаец зарубил.

— Ульяна, Ульяна-то что?

— Видел, как с дитём в лес бежала, что дальше приключилось, не знаю, самому пришлось ноги уносить. Может, поймали, может, уйти смогла... Если так, то должна в Москву вернуться. Надо поискать в городе среди живых или... — Хромоша запнулся, хлопнул ладонью по колену, вымолвил:

— Эх, беда-лебеда.

Где искать Ульяну, Дороня не мыслил, но попыток не прекращал. Каждый день ходил по сожжённому городу, выспрашивал у уцелевших горожан, пересиливая тошноту, вглядывался в обезображенные лица трупов и молился. Каждый вечер взирал с мольбой на образ, что спас во время пожара, истово просил:

— Господи милостивый! Ты охранил меня в огне среди ворогов, помоги и теперь найти жену мою Ульяну! Молю тебя, Господи!

Молился, надеялся и верил — Господь не оставит. А пока надо ждать, терпеть и бороться.

И боролись. Освободили забитые утопленниками реки, схоронили павших, разобрали завалы, очистили город от следов беспощадной стихии, начали строиться, восстанавливать порушенное врагами. Не впервой возрождалась Москва. Умели русские города подниматься после вражеских нашествий, коих и на прежние века приходилось немало. Отстраивалась Москва, чтобы стать сильнее и оказать незваным гостям достойный приём. Знали, не успокоится крымский хан. Ведал об этом и царь всея Руси, Иоанн Васильевич, а ведая, хитрил, тянул время, обещал Девлет-Гирею вернуть Казань и Астрахань, слать ежегодно многие поминки. Сам же торопился, крепил оборону, готовил войско. Большим воеводой русского воинства поставил Михаила Ивановича Воротынского, что до поздней осени стоял на окском рубеже в ожидании нового нашествия. Отметил государь, что только ему удалось сохранить полк и идти по пятам крымского войска, покусывая, пощипывая и отбивая у врага полон. Теперь предстояло воеводе отомстить крымчакам за поруганную Москву, за убиенных её жителей и за дочь, Агриппину Михайловну, погибшую в пожаре...