«Эх, подошла бы помощь из города! Куда смотрит большой воевода?!» — пробежала мысль в голове Дорони.

На помощь надеялись и другие русские воины, но её не было. Шуйский наблюдал за битвой со стены, переживал, однако помочь не мог. Войска в городе оставалось в обрез, и брось он его на выручку, Псков остался бы без защиты. Надежда на внезапность не оправдалась, Шуйский приказал возвращаться. Стрельцы на городской стене затрубили отход. Дороня повернул коня к городу, по-татарски пустил стрелу назад, наложил вторую, прицелился. Бить наугад не хотелось, зоркий глаз выбирал жертву. Кого? Поляка с вислыми усами? Смуглого утра? Белокурого немца в доспехе? Лицо последнего показалось знакомым. Неужто Юрий Фаренсбах? От Андрея Хворостинина Дороня знал, что Фаренсбах командует немцами, осаждающими Печерский монастырь. Как мог он оказаться под Псковом? Нет, не он. Бледное лицо, вместо аккуратной бородки клином неухоженное мочало... И всё же рука дрогнула. Перед глазами промелькнул образ покойного сотоварища, цесарского немца Фабиана Груббера, с коим Фаренсбах сидел у него на свадьбе. Стрела пролетела над головой немца, тот выстрелил в ответ из малой ручницы. Не попал. Пуля ранила стрельца впереди.

«Промахнулся нехристь», — подумалось Дороне. Он не знал, что и у неприятеля дрогнула рука. И неспроста. Дороня не ошибся, немец действительно оказался Юргеном Фаренсбахом. Наёмный вояка не пожелал воевать против Ливонии, покинул войско московского царя и после службы в Австрии, Дании и городе Риге поступил на службу к польскому королю. Доверенное ему Стефаном Баторием дело по взятию Печерского монастыря провалилось, руководить осадой поставили венгерца Яноша Бронемиссу, и вот теперь гетман Замойский отозвал Фаренсбаха в лагерь под Псковом, где его застало нападение русских. Юрген приметил русского воина с луком, что-то знакомое мелькнуло в его лице. Дороню он не признал, но невидимая сила заставила отвести ствол. Не душа ли покойного Фабиана Груббера отвела от них смерть, ведь они оба почитали его за доброго товарища...

Польской коннице не удалось отсечь русских от города, отстреливаясь, они отошли к стенам. Поляки преследовать не стали, опасались огня псковских пушек. На том и разошлись. В этом бою обе стороны понесли немалые потери. Дерзкое нападение воинов Шуйского привело коронного гетмана в бешенство, но ему нечем было ответить московскому воеводе.

Через четыре дня после вылазки ранним утром у стены заметили человека, он назвался русским. Незнакомца впустили в город. Долговязого сухого мужика в крестьянской одежонке, со свёртком в руках, обыскали, допросили. Допрашивал стрелецкий голова Андрей Замыцкий. Оказалось, перебежчик из польского стана, с важным делом к самому воеводе Шуйскому. Замыцкий указал на свёрток:

— Это что?

Мужик гнусаво ответил:

— Ларец. Велено лично в руки передать.

— Ишь какой! Лично. — Замыцкий кивнул Дороне, приказал: — Пойдёшь со мной. Возьми у него ношу. Отвезём гостя к Ивану Петровичу, пусть сам с ним разбирается.

Дороня забрал свёрток, подозрительно покосился на мужика. Уж больно знакомыми показались облик и голос. По дороге в Довмонтов город Дороня попытался заговорить с перебежчиком, но он отмалчивался, воротил от казака лицо.

В ранний час в воеводской избе оказались Андрей Хворостинин, Никита Плещеев-Очин, молодой князь Бахтеяров-Ростовский, два знатных псковича и дьяк Сульмен Булганов.

Шуйский покосился на долговязого мужика, спросил у Замыцкого:

— С чем пожаловал, Андрей Васильевич?

— С ним и пожаловал, дело у него к тебе. — Замыцкий подтолкнул перебежчика к воеводе. — Молви.

Мужик загнусавил:

— Дворянин я, Василий Куницын.

Дороню холодной водой окатило.

«Вон оно как! Не зря голос его знакомым показался. Уж не с того ли света явился, Иуда?! Не его ли поминал Старко, когда рассказывал о польских подкопах?»

Куницын, отвечая на его мысленный вопрос, рек:

— Бежал я по младости да по глупости своей в Литву, а ныне осознал. Хочу снова государю верой и правдой служить. Поляки заставили меня за подкопом следить...

Хворостинин перебил:

— Знаем, стрелец Игнаш сказывал. Молви по делу.

— По делу и говорю. Игнаш утёк, а меня в измене обвинили. Хотел бежать, поляки поймали, били. Последнее время, почитай, в полоне у поляков был. Обиды от них терпел. Слава Господу, вызволил меня один немец, провёл меж караулами да ещё деньгу дал, а за услугу свою просил доставить тебе, воевода, ларец и грамоту. Имени не сказывал, молвил, в грамоте писано.

— Вот, за пазухой нашли. — Замыцкий протянул воеводе свёрнутое в трубочку письмо.

— Отдай Сульмену, он у нас зело грамоте обучен. Читай вслух, мне таиться не от кого.

Дьяк принял грамоту, развязал тонкую бечёвку, развернул желтоватый лист, стал читать:

— Первому государеву боярину и воеводе, князю Ивану Петровичу, Ганс Миллер челом бьёт. Бывал я у вашего государя с немцем Юрием Фаренсбахом, и ныне вспомнил государя вашего хлеб-соль, и не хочу против него стоять, а хочу выехать на его государево имя. А вперёд себя послал с вашим пленным свою казну в том ларце, который он к тебе принесёт. И ты бы, князь Иван Петрович, тот мой ларец у того пленного взял и казну мою в том ларце один осмотрел, а иным не давал бы смотреть. А я буду в Пскове в скором времени.

На короткое время в комнате повисла тишина. Замыцкий тронул локоть Дорони:

— Отдай, чего держишь.

Дороня поставил ношу на стол. Шуйский развернул тряпицу.

— Ты бы не трогал его, князь. Не верю я немцу. Больно сладкоречив. От такого пакости ожидать можно, — предостерёг Хворостинин.

Псковичи согласно закивали. Князь Бахтеяров-Ростовский добавил:

— От гороха жди подвоха.

Шуйский согласился:

— И я о том мыслю.

— Ты, Иван Петрович, у коронного гетмана костью в горле сидишь, смерть или неприятность в ущерб тебе, им во благо, — подал голос Плещеев.

Дороня не выдержал, указал на Куницына:

— И ему не верь, князь. Перемётчик он. С царём крымским Девлеткой приходил Москву жечь и у Молодей во вражьем стане отирался. Знать, удалось ворогу после битвы спастись и в Литву утечь.

Шуйский пристально посмотрел на Куницына.

— И то верно. Я ведь тоже слышал, что тебя кто-то из Телятевских у Оки-реки повесил.

— Оговор. Обознались. Не ходил с татарами, ни к Москве, ни к Молодям. Клевещет на меня казак, недруг мой давний.

— Ладно, Бог с тобой. — Шуйский обратился к начальным людям: — Что с ларцом делать будем?

Замыцкий предложил:

— Может, мастера позвать, какой в сих хитростях смыслит? Пусть посмотрит. Вдруг там и вправду казна немецкая.

— Зови, если отыщешь.

— Мне такой человек ведом, — вызвался Дороня, вспомнив о Савелии. Старик оправился от раны и снова белкой скакал по городу.

— Чего стоишь, веди не мешкая, — поторопил Замыцкий. — Для мастера моего коня возьми, шибче обернётесь.

До избы Савелия, Дороня домчал резво. Путь ведом, дом знаком. В молодые годы приходилось бывать в нём не единожды, а теперь жил гостем у мастера, в светёлке его дочери. Дарья задолго до осады перебралась в Новгород к мужу. После ранения Дороня навещал старика, а потом, по настоянию Савелия, перебрался на проживание в его избу.

Мастер выслушал Дороню, собрал инструмент, успокоил старуху и сыновей, вышел за казаком.

В воеводской избе старик не мешкал, сноровисто взялся за дело. В первую очередь велел всем отойти от стола и окон, осмотрел ларец, отыскал глазами Дороню:

— Бери, неси во двор. — Шуйскому посоветовал: — Убрал бы, князь, людей от греха подальше.

Замыцкий приказа воеводы дожидаться не стал, метнулся к двери. Дороня следом. Ларец поставил на колоду, в углу огороженного тыном двора. Савелий велел удалиться, а сам склонился над ларцом.

С запором возился недолго, что-то бурчал себе под утиный нос, время от времени дул на замерзшие пальцы и вновь брался за инструмент. Вскоре крышка была открыта. Старик снял шапку, утёр лоб, призывно махнул. Все высыпали из избы. Первым к Савелию приблизился Шуйский, за ним подтянулись остальные.