— Слова их подняли людей. Даже раненые и истощённые пошли в бой, за ними женщины, старики, дети... Ночью с помощью пороха учинили мы в Покровской башне, где литовцы с людьми угорскими засели, большой пожар и пошли на неприятеля. Бились жестоко. Поляки отступили. Оружия, знамён, труб, барабанов и убитых оставили преизлиху. Много мы потеряли в тот день славных воинов. Пал и Михаил Черкашенин.

Дороня снял шапку, перекрестился:

— Царствие небесное атаману.

— Вещий был, как князь Олег и воевода Боброк. Сам смерть свою предсказал. Молвил: «Погибну, а Пскову стоять».

— Дай Бог, пусть так и содеется.

Дороня всей душой желал, чтобы предсказание сбылось. Слушал Андрея Хворостинина, с жадностью осматривал город. Взор тянулся к куполам храмов, прикасался к деревянным стенам домов, теремов, изб под тесовыми и драночными крышами, любовался резными гульбищами, полотенцами, подзорами, ласкал кладку башен, вглядывался в лица прохожих с надеждой признать в них кого-нибудь из дальних родственников, бывших соседей или давних знакомцев. Они у Дорони были, но открываться им не собирался, боялся, не припомнилось бы старое прегрешение и не пришлось бы во второй раз бежать из родного города. Походя в мыслях отмечал:

«Полонище, Большой торг, лавки, амбары, дальше мясные ряды». На Великой улице привлекла внимание белокаменная звонница. Сквозь арочные проёмы с колоколами на него смотрело сероглазое осеннее небо. «Эту не помню, видать, после моего бегства строили». Достигли Застенья. Радует глаз деревянная церковь покровительницы купцов святой Параскевы. Ещё один торг. «Когда-то в Большом ряду стояла наша лавка. А вон и храм Михаила Архангела, недалече церковь Петра и Павла с Буя. По правую руку, на берегу Псковы торг рыбный. По нему и башня Рыбницкая».

А славный город купцов, кузнецов, зодчих и иконописцев всё проплывал перед глазами: Власьевский спуск, караульни, каменные палаты и храмы Довмонтова города, ров Гребля, Перси — каменная грудь Крома. Через захаб Великих ворот вошли в сердце города. Троицкий собор, Вечевая площадь — в былые времена символ свободы и гордость псковичей, ныне частью застроенная. Вот они, не во сне, наяву! Дороня знал, не зря Господь снова привёл его в родной Псков, и готовился оборонять его, покуда жив. Но в ближайшие дни постоять за Псков не пришлось. Холодная вода реки, сырость подземелья и крысиный укус сделали своё дело. К вечеру тело охватил озноб, его сменили жар и ломота. Четыре дня трясовица грызла тело, на пятый, стараниями бабки-знахарки, отпустила. Примочки, мази, питьё из трав, баня и молитвы прогнали хворь. Тогда-то и пришёл навестить казака Андрей Хворостинин. Дороня первым делом спросил:

— Пробились?

Воевода отвёл взгляд:

— Нет. За день до того поляки привели два корабля, реку Великую со стороны озера перекрыли связанными брёвнами, в Снетогорском монастыре большой отряд засел с пушками. Ещё два отряда по сто и боле человек пути к городу от Талабских островов перекрыли... Мы новость от «языка» узнали. Его взяли, когда вылазку у Варламской башни делали навстречу нашим... Только они пробиться не смогли, ни пеше, ни конно, ни на стругах.

— Беда. Может, предал кто?

— Может, и предал. Только содеянного не возвратишь.

— Значит, зря всё, — изрёк Дороня слабым голосом.

— Не зря, — твёрдо произнёс воевода. — Слышали псковичи шум боя, знают, что их не забыли, и, ожидая помощи, будут держаться до конца. И ещё знай, не пробились эти, пробьются другие, наше же дело — город врагу не отдать и разить его, пока десница оружие держать способна!

Ермак как в воду глядел, туман оказался последним, за ним пришли ранние морозцы, они крепчали с каждым днём, облачали реки в ледяные рубахи. Леса вокруг Пскова поседели от инея. Холодный ветер, предвестник зимы, принёс первый снег. С первым снегом Дороня встал на ноги. Вскоре удалось с лихвой отработать невольное безделье. Обоз с осадными орудиями и боевым припасом из Курляндии, о котором он по приказу Бутурлина поведал псковским воеводам, прибыл в королевский стан. Двадцать четвёртого октября поляки установили пушки у Мирожского монастыря за рекой Великой и начали обстрел города. Удумал Стефан Баторий содеять с Псковом то, что прежде сотворил Девлет-Гирей с Москвой. Стреляли раскалёнными ядрами, имея немалую надежду поджечь город. Из рассказов псковичей Дороня узнал, ещё при первом обстреле города враги запустили через стены дюжину таких ядер. Одно из них угодило в дом, где некогда жила его семья... Тревожный глас колокола церкви Василия Великого в который раз призвал горожан на борьбу с пожарами. Огню не удалось полакомиться деревянными строениями города, все псковичи, от мала до велика, поднялись на борьбу с ним и одолели незваного, пышущего жаром гостя. Неудача раздосадовала польского короля, на приступ послали большой отряд венгров и литовцев. Ночью они тайно, вдоль берега, подобрались к крепости с намерением подрубить стену от Покровской башни до Водяных Покровских ворот и свалить в Великую реку. Перед восходом к ним под прикрытием пушечного огня стала подходить помощь. Дороня наблюдал из-за зубца и видел, как к крепости смело бросились гайдуки в длиннополых кафтанах и шапках-магерках. Многие в крепких доспехах. Вооружённые ручницами, саблями, секирами, а по большей части кирками и ломами, они подбирались к крепости. Не всем суждено было достигнуть стен, но многие перехитрили судьбу. Прикрытые большими деревянными щитами, оббитыми влажной кожей, они по нескольку человек, подобные огромным жукам, упорно двигались к своей цели. Два таких «жука» разметало ядрами, остальным удалось подобраться к городскому кону. Камнесечцы кротами вгрызались в каменную плоть, левее венгры пытались поджечь наспех воздвигнутые горожанами деревянные стены. Первый отряд мадьяр защитники города проглядели, но теперь не зевали. Служилый люд и донские казаки, к которым прибился Дороня, не растерялись, встретили противников ядрами, стрелами и пулями. Высыпало на стены и городское воинство. На вражьи щиты полетели горящие пропитанные смолой пучки льна и тряпки, посыпались камни, полился дёготь.

Седобородый мужичок в треухе и линялой синей однорядке пихнул Дороню, негромко вымолвил:

— Подвинься, Шершень.

Дороня смутился. По сию пору ему удавалось быть неузнанным. За двенадцать лет отсутствия в Пскове его внешность изменилась, но, как оказалось, недостаточно. Кто же разоблачитель? Неужто кто-то из родовичей порезанного им псковича? Дороня обернулся и сразу признал Савелия. Серебряных дел мастер жил на соседней улице. Кроме изделий из серебра, Савелий изготавливал лучшие в городе замки. Его хитрые запоры ценились и стоили не меньше десяти копеек за штуку. Водились таковые и у его отца. По сию пору памятен Дороне дом мастера, а пуще Дарька, дочь Савелия. Было время, присматривался к кареглазой красавице, метил себе в невесты, но отец задумал женить на дочери купца из Застенья. Задумка не сбылась, судьба занесла молодого псковича в далёкое Дикое поле.

— Признал ли меня? — Мастер испытующе заглянул в глаза.

Дороня глаз не отвёл, отпираться не стал:

— Признал.

— Не бойся, не выдам, — успокоил Савелий. Прислонил к зубцу багор, растёр ладонью занемевшие от ледяного ветра щёки, глянул вниз, плюнул. — Напирают лиходеи, оглоблю им в ухо!

— Напирают, — согласился Дороня и спросил: — На что багор?

— Сподручнее супостатов с лестниц стаскивать. Я им ещё в первый приступ с пяток поляков ковырнул. — Савелий оглянулся на двух парней у котла с кипящей водой. Дороня признал в них сыновей сребродела. — Сёмка! Чего в топор вцепился! Давай горшок, гостей огненной кашей потчевать станем. — Савелий осклабился, подмигнул Дороне: — Я её для доброго вкуса знатно боевым зельем сдобрил. — Старик принял из рук сына горшок, поторопил: — Никитка! Не мешкай, увалень! Поджигай!

Никитка выхватил из-под котла головню, поджёг промасленный фитиль. Савелий прищурился, ловко метнул горшок. Столб пламени и дыма взметнулся выше стены. Савелий отпрянул, затем вновь сунулся меж зубьев и тут же подался назад. Один из венгров метнул верёвку с крюком на конце, пытаясь зацепить им псковича. Промахнулся. Крюк лишь лязгнул о зубец и поцарапал кладку.