К порочным, наконец, принадлежали все мошенники и интриганы, желавшие сделать карьеру и составить состояние, уже обесчестившие себя таким путем или желавшие того же во что бы то ни стало. Они следовали за Баррасом и министром полиции Фуше. В их числе были люди всех партий, якобинцы, умеренные, даже роялисты. Это была не партия, но многочисленная группа.
За этим перечислением нет надобности упоминать о сторонниках королевской власти. Они были приведены в полное ничтожество после 18 фрюктидора, и Бонапарт не внушал им никаких надежд. Такой человек мог думать только о себе одном и не мог взять власть с тем, чтобы передать ее другим. Они удовольствовались тем, что примкнули к врагам Директории и обвиняли ее в обычных выражениях всех партий.
Бонапарт не мог колебаться в выборе между партиями. Патриоты совсем не подходили его планам: одни, привязанные к существующему порядку, остерегались его честолюбия; другие желали насильственного переворота и нескончаемых волнений. С ними нельзя было создать ничего прочного, к тому же они шли против течения времени и, так сказать, выдыхались. Порочные сами по себе ничего не значили, они могли лишь играть какую-то роль в правительстве, куда, естественно, втерлись бы, так как это всегда составляло исключительный предмет их желаний. Впрочем, на них не стоило обращать внимания, потому что они сами обратились бы к тому, кто имел больше шансов достичь верховной власти, а сами лишь желали получить выгодные места и деньги. Бонапарт мог опереться только на партию, выражавшую потребности всего населения, желавшую защитить Республику от покушений фракций и устроить ее наиболее прочным образом.
В выборе нельзя было сомневаться: самый инстинкт подсказывал народу кандидатуру. Бонапарт с ужасом смотрел на людей необузданных и с отвращением – на порочных. Ему могли нравиться лишь умеренные, желавшие, чтобы управляли за них. Эти же люди составляли большинство нации. Но следовало ждать предложений партий, наблюдать за их предводителями и решать, с кем из них можно вступить в союз.
Все партии имели своих представителей в Директории: патриоты – Мулена и Гойе, порочные – Барраса, политики и умеренные – Сийеса и Роже-Дюко.
Гойе и Мулен, искренние и честные патриоты, более умеренные, чем их партия, вследствие того, что находились у кормила власти, удивлялись Бонапарту; но они желали воспользоваться его шпагой лишь для славы Конституции года III и хотели послать его в армию. Бонапарт обращался с ними весьма почтительно; уважал их честность, так как всегда ценил последнюю у людей (естественная и не бескорыстная склонность у человека, рожденного для правления). К тому же эти знаки внимания были средством показать, что он чтит истинных республиканцев. Его жена близко сошлась с женой Гойе. Она тоже вела свою политику и говорила госпоже Гойе: «Моя дружба с вами будет отвечать на все клеветы».
Баррас, чувствовавший приближение конца своего политического поприща и видевший в Бонапарте неизбежного преемника, глубоко его ненавидел. Он согласился бы по-прежнему льстить ему, но чувствовал, что тот презирает его более чем когда-либо и держит себя отстраненно. Бонапарт же с каждым днем испытывал всё большее отвращение к этому невежественному, пресыщенному и порочному эпикурейцу. Название порочные, данное им Баррасу и окружавшим его людям, достаточно показывает его отвращение и презрение. Итак, Бонапарта нелегко было бы склонить к союзу с Баррасом.
Оставалась действительно важная личность – Сийес, который увлекал за собой и Роже-Дюко. Призвав его в Директорию, этим, казалось, отдавали власть в его руки. Бонапарт даже досадовал на то, что тот занял первое место в его отсутствие, на минуту остановил на себе умы, заставил испытывать надежды; он чувствовал против Сийеса раздражение, которое нельзя было объяснить. Хоть и разные в свойствах ума и привычках, они имели достаточно умственного превосходства, чтобы понять и простить друг другу несходство характеров, но вместе с тем – слишком много гордости, чтобы делать взаимные уступки.
К несчастью, они еще не говорили между собой, а два великих ума, не льстящие друг другу, естественным образом являются врагами. Они наблюдали друг за другом, каждый ожидал, чтобы другой сделал первый шаг. Они встретились на обеде у Гойе. Бонапарт чувствовал себя значительно выше генерала Моро, чтобы первому искать с ним сближения; но он не считал возможным делать то же в отношении Сийеса и потому не заговаривал с ним. Сийес также хранил молчание. Они расстались в бешенстве: «Видели ли вы этого маленького наглеца, – сказал Сийес, – он даже не раскланялся с членом правительства, которое должно было бы его расстрелять». «Что за мысль, – говорил Бонапарт, – ввести этого святошу в Директорию?! Он предан Пруссии и, если не остерегутся, предаст ей и вас».
Итак, человек, которого Бонапарту более всех хотелось склонить на свою сторону, был тем, с которым он чувствовал близость менее всего. Но их интересы были до такой степени тождественны, что они должны были, вопреки самим себе, стать сторонниками.
В процессе этого выжидания визиты людей к Бонапарту всё учащались; он, колеблясь в своем решении, хотел выпытать у Гойе и Дюко, согласятся ли они на назначение его директором, несмотря на то, что он не достиг нужного возраста. Бонапарт хотел войти в правительство на место Сийеса. Без сомнения, это был бы весьма неполный успех, но в то же время средство достичь власти, не прибегая к революции; а раз ее достигнув, дальше уже можно было ждать. Был Бонапарт искренен или хотел обмануть своих сотоварищей, что весьма возможно, и убедить их, что его честолюбие не идет дальше места в Директории, – но он старался их разговорить и нашел несговорчивыми в отношении возраста.
Они считали, что даже согласие на это советов было бы нарушением конституции. Следовало отказаться от этой мысли.
Оба директора, Гойе и Мулен, начинавшие беспокоиться из-за стремления Бонапарта к политическим должностям, решили удалить его, предоставив ему командование армией. Сийес был другого мнения, он сказал с признаком досады, что, вместо того чтобы доставить Бонапарту случай приобрести новую славу, следовало, напротив, забыть его и заставить других забыть его. Когда зашла речь об отправлении Бонапарта в Италию, Баррас заявил, что он уже достаточно хорошо устроил там свои дела, чтобы желать вновь там показываться. Наконец решили пригласить Бонапарта принять командование армией, предоставляя самому сделать выбор.
По требованию Директории Бонапарт явился на заседание. Он уже слышал об отзыве Барраса. Прежде чем ему объяснили цель вызова, он сам начал говорить громким и грозным тоном, напомнил выражения, на которые мог жаловаться, и, глядя на Барраса, прямо сказал, что если и приобрел состояние в Италии, то по крайней мере не в ущерб Республике. Баррас молчал. Президент Гойе отвечал Бонапарту, что правительство вполне убеждено в том, что его лавры – единственное состояние, какое Бонапарт вынес из Италии. Затем он сказал ему, что Директория приглашает его принять командование и предоставляет к тому же выбор армии. Бонапарт холодно отвечал, что еще недостаточно отдохнул от трудов, что на него сильно подействовал переход от сухого климата к сырому и ему еще нужно некоторое время, чтобы поправить свое здоровье. Он не дал дальнейших объяснений и быстро удалился. Подобный факт должен был предупредить директоров о его видах и предостеречь его самого насчет их подозрений.
Этот визит стал поводом поторопиться с развязкой: братья Бонапарта и его советники Редерер, Реаль, Реньо де Сен-Жан д’Анжели, Брюи и Талейран ежедневно приводили к нему членов умеренной и политической партий обоих советов. Это были в Совете пятисот – Буле де ла Мёрт, Годен, Газаль, Кабанис, Шенье; а в Совете старейшин – Корнюде, Лемерсье, Фарт и Дону.
По их мнению, следовало объединиться с партией, стремящейся к изменениям, с партией реформаторов и Сийесом, имевшим наготове и конституцию, и большинство в Совете старейшин. Бонапарт вполне разделял их мнения и сознавал, что другого выбора нет; но для этого ему следовало сблизиться с Сийесом, что оставалось затруднительным. Однако общие цели были столь важны и имелись столь тонкие и искусные посредники, что сближение не могло не последовать. Талейран сумел бы примирить и не такие гордыни. Вскоре завязались переговоры, которые и привели к желаемому соглашению.
